Сердце статуи - Инна Булгакова

Ладно, черт с ним. Почитаем газетки… Может я что-нибудь пойму и отойду… то есть войду в мировой процесс? Может, война? Ежели буханка стоит девятьсот рублей… Я понял, что боюсь подняться в мастерскую. Пыльно-каменный хаос… У кого поднялась рука? И какой гром и гам на всю окрестность, когда низвергались статуи!.. А если Вагнер гремел — к примеру, на полную мощь на четыре часа «Гибель богов»?

Вот, помню — значит, я полюбил эту оперу еще в юности. Да, да! Я закрыл глаза, чтоб вернуться в свой мир, где мама с папой… Я люблю и помню! Но по саднящему ощущению пустоты осознаю: они умерли. И ведь сказано: у меня нет близких.

Я все-таки поднялся. В лунных лучах руины гляделись еще зловещей. Поднял с пола пачку и прокрался по лестнице, словно вор с награбленным.

«Христианский вестник». Я вздрогнул, хотя внутренне был уже готов ко всему, будто мой удар по голове совпал с неким всеобщим сдвигом в земной коре. Заголовок — «Явление на земле злых духов». Э, нет! Чур меня! Что-нибудь попроще.

«Независимая газета», — от кого независимая? Да — война! «Военные действия на Кавказе»… нет «локальные»… «Древняя ложь коммунизма». Боже милостивый, уж не состоял ли я в компартии?.. Под «коммунизмом»: «Жилетт — лучше для мужчины нет».

Нет, не могу, надо постепенно, по капельке… А надо ли? — воззвал некий суровый внутренний голос. — Коль ты умер для этого мира? Но я же воскрес. Зачем? Чтобы жить. Газеты читать, смотреть телевизор (встал, включил: голый монстр душит на кровати голую женщину — выключил), лепить идолов…

Прошелся по комнате, проверил дверь — заперта. И внезапно осознал точку приложения сил: меня оставили жить — по высшему счету, метафизическому, — чтобы я нашел убийцу.

Из газетной пачки на краю стола с тишайшим шелестом просыпались на пол бумажки. Я к ним прям бросился, чтоб хоть на время отвлечься от сурового задания — зова незнамо откуда, незнамо зачем… Ага, отключаем телефон… и свет отключим… все нормально, я два месяца не платил. Кстати и перевод. Мне — Любезнову Максиму Николаевичу — на три миллиона (никак не могу привыкнуть!), на три миллиона 725 тысяч рублей. Парфюмерная фирма «Чары».

Еще под креслом валялось письмо. Тоже мне. Обратного адреса нету. Вскрыл. Черные чернила, крупный почерк:

Макс!

Зная твой бешеный нрав, изъясняюсь письмом. Нам с тобой было хорошо, но рано или поздно все кончается. Понял? Не ищи меня, не звони.

Это еще кто такая? Однако я был ходок. Ну кончилось — ну и славно. Рассмотрел конверт. Послано из Каширы (ага, по нашей дороге), 8 июня, пришло 12, значит, уже после того, как меня тюкнули кувалдой.

Уж не она ли меня… Надежда сказала: маленькая женщина… И потом: я нашел другую, она, видать, другого — в чем проблема?

В том, что я безумно боюсь. Точно выразился: боюсь безумия. Тут словно бес (или ангел) подтолкнул меня к спальне, где я заприметил старинный секретер с резными финтифлюшками по фасаду и с торчащим ключом снаружи. Открыл — выдвижные ящики с лекарствами и документами. Моими, моя физиономия на паспорте. Родился в пятьдесят четвертом в Москве, русский, ни браков, ни разводов, ни алиментов. Свободен. Пять лет назад выписан из столицы и прописан в Змеевке. Купчая на дом и участок. Удостоверение Союза художников (партбилета нет… или я его сжег?). Писем тоже нет. Зато обнаружил фотокарточки. Незнакомые лица… а вот знакомые! На цветной яркой фотографии я с Семеном и Иваном Петровичем. Три товарища (над головой ювелира как бы прокол — крошечная дырочка). Кажется, в мастерской снимались. Семен в элегантном белом костюме, мы с доктором в спортивных, темно-синих, с тремя разноцветными полосками. Слева от нас окно (ну да, в мастерской), а в глубине за нами приоткрыта дверца и полутьме очертания скульптуры, только фрагмент различим: женская рука, опущенная на колено (значит, наверху еще комната есть). А вот я один — за работой, в длинной заляпанной блузе, поверх кожаный фартук. Темные глаза под густыми бровями, усы, борода, лицо бледное, прилипшие ко лбу длинные волосы перевязаны тонким наборным ремешком. Ну, пижон, Микельанджело, Леонардо… я себе не нравился. О, студент — помню. И мама с папой, и бабушка… Господи, помню! Как хорошо, что я сохранил и нашел, не безродный какой-то… В отдельном ящичке лежали деньги и женское украшение. Я его взял и вроде опять потерял сознание — поплыл вместе со стулом куда-то в ночь… Опомнился. Подвеска из изумительного зеленого прозрачного камня на крученных нитях из тяжелого металла. Вроде кулон называется. Может, от мамы остался? Но я не помню… Швырнул вещицу, словно раскаленную, в ящичек, закрыл секретер.

Нет, мне тут одному ночь не выдюжить. А ведь предлагали… но там какой-то брат. Я вышел на крыльцо. Ночь прозрачна, дева с юношей прямо-таки светятся, и стоит кто-то возле них под деревом. Я полез через «шары» и кусты к невысокому частоколу, она двинулась навстречу.

— Брат приехал?

— Спит уже. Он устает очень.

— Где работает-то?

— Рекламой занимается в частной фирме.

— Домик у вас роскошный.

— От папы остался. Папа был генералом.

— И давно мы соседи?

— Пять лет уже.

— С Андреем какие у меня были отношения?

— Ты здесь круглый год, а мы только летом… Ну, в теннис играли, на речку ходили. В общем, нормальные.

— А с тобой? Тоже нормальные?

Надя засмеялась. В темноте можно вообразить, что ее любил.

— 3 июня, — заговорила она негромко, — я в первый раз с прошлого года приехала на дачу. У тебя были гости…

— Кто?

— Не знаю, я в саду возилась. Мужчина и женщина, судя по голосам. Вскоре они уехали на белой машине.

— А, понятно.

— Я принесла тебе ракетку, свою записную, когда-то обещала. Ты мне сказал, что жить без меня не можешь.

— И ты поверила?

— Ты правду говорил.

— Да мы, получается, год не виделись.

— Все равно, — возразила она строго, преодолевая смущение. — Еще никто не стоял передо мной на коленях. Ты даже заплакал.

Вон на какие возвышенные чувства, оказывается, я был способен… вправду переменился, очень.

— Сказал, что понял вдруг — любовь — и хочешь сделать мне подарок.

— «Надежду»?

— Да. Работал как сумасшедший. И если теперь я тебе нужна…

— Я просто не помню! Ничего не помню!

— Вот поверь и запомни: тогда ты говорил правду.

— Запомню навсегда: Вера, Надежда, Любовь… — я осекся, а она повернулась и пошла к дому, бросила меня в этой жуткой ночи!

— Надюша! — закричал я.

— Я боюсь, Надя.

— Запрись и никого…

— Да не убийцу я боюсь, справлюсь.

— Так ведь не справился! Он убил тебя и твои творения…

— Да черт с ним! Для кого предназначен гроб? Кто та женщина? Она умерла?

— Не знаю, ее ищут, — отвечала она так же лихорадочно. — Сказать тебе?..

— Что?

— Мне никто не верит…

— Не надо! Нет, скажи.

— Той ночью я пошла к тебе во второй раз через полчаса. Поднялась на крыльцо, — Надя помолчала, ее рука, сжимавшая мою руку, напряглась, — и почему-то оглянулась. Гремела «Гибель богов», и белела в саду статуя.

— «Надежда»?

— У тебя в саду. Слева от дорожки в кустах, видна до пояса… Нет, не могу передать этот ужас!

— Что за статуя?

— Свет из мастерской — слабый, свечи — слегка озарял лицо. Женское, без глаз, похоже, из гипса. Белая статуя с поднятыми крыльями за плечами. Я на нее смотрела и смотрела. И вдруг — она качнула головою!

— Померещилось!

— Но ведь ее потом на месте не было! Я закричала и кинулась в дом: дверь приоткрыта, внизу темно, тебя нет. А в мастерской… все побито, траурная музыка, и ты лежишь навзничь весь в крови.

Я засмеялся как-то через силу и сказал:

— Меня убила статуя.

— Макс, не смейся! Я позвонила в «скорую» и в милицию. И вышла на крыльцо.

— Не побоялась?

— Я забыла про нее, так плакала, ведь ты был мертв, Макс! В глубокой коме, они потом сказали. Выжил чудом… и в саду чудо — ее не было, она ушла.

— Значит, она была живая.

— Наверное, — протянула Надя с сомнением. — Но совершенно непохожа на живую.

— Ее зовут Вера?

— Ты вспомнил?!

— Нет. Письмо от нее, ты принесла. Она меня бросила.

— Тебя? — возмутилась Надя с гордым пренебрежением. — Ерунда, не верю! От какого числа письмо?

— Написано 7 июня.

— Ты ее уже сам бросил! Третьего.

Вера в мою любовь останется непоколебимой.

— Какая ты милая девочка, Надюша.

После паузы она сказал:

— Да, исчезла Вера Вертоградская. После той ночи ее никто не видел.

— А ты? Ты ее когда-нибудь видела?

— Если только статую в саду…

— Но ведь это невозможно!

Она не ответила. Мне стало холодно, и я пошел в гроб… тьфу, в дом! Я пошел в свой дом и разыскал в секретере снотворное.