На взлетной полосе - Валерий Ваганов

Стадион замер на какое-то мгновенье, задержал дыхание. Чуть привстал, чтобы лучше увидеть, и Кречетов со своей низенькой скамеечки.

Замедлив бег, Говоров ударил. Мяч влетел в нижний угол, вратарь лежал на животе и колотил кулаками землю. Второй гол Лешка забил на последней минуте встречи. Окруженный защитниками, крутанул корпусом, ударил в едва открывшийся просвет.

Как вручали кубок — он не помнил. Помнил только, как через поле бежали болельщики, как пожимали руки, прыгали и кричали. Фотокорреспондент хотел сделать снимок, но никак не удавалось: его толкали, загораживали, он махнул рукой, отошел.

В автобусе набилось битком. Кречетов сидел возле шофера Потапова, от поздравлений болели пальцы. Он представил, как непохоже все было бы, проиграй команда сегодня, но привык к переменчивости счастья, и даже не чувствовал большой радости, одно облегчение. Просто ему повезло. Черный день расставания отодвинулся. На некоторое время.

А Лешка Говоров был самым счастливым человеком в автобусе. Он был счастлив той пьянящей полнотой, какую приносила честно выигранная встреча, и парни, крепко притиснутые к нему со всех сторон, были связаны с ним этой встречей.

— Хорошо ты их раскрутил, — улыбаясь, сказал Олег.

Лешка хотел пожать плечами, но было слишком тесно.

— Случайно вышло.

С другого конца вмешался Федя, пришедший, наконец, в себя после неудачной срезки:

— Как по телевизору.

— А что мы в высшей лиге не играли, что ли? — со смехом спросил кто-то.

Кречетов посмеялся вместе со всеми, потом смысл сказанных слов дошел до него. Повернулся к Лешке:

— Прощаться придешь?

Лешка вспомнил все, в груди что-то оборвалось.

— Не-е знаю…

— Что же раньше не сказал, что уезжать собрался?

Говоров ничего не ответил, склонил голову. По стихнувшим разговорам сразу понял, что Кречетова слышали все. Хотелось остановить автобус и выйти. Неожиданно вмешался Олег.

— Что вы на него, Петр Григорьевич? Не век же ему здесь играть…

Лешка подумал, что сейчас все закричат, перебивая друг друга, начнутся споры — но никто ничего не сказал, доехали молча.

Дома его ждала телеграмма: «Выезжай в среду жду гостинице Рогов». Лешка прочел и подпрыгнул. Стало сразу легко и просто, он представил себя в команде мастеров, далекие поездки, вокзалы, аэродромы, тренировочные сборы в каком-нибудь Адлере или Симферополе. «Только бы уволиться успеть», — подумал Лешка, когда в комнату вошел отец.

— Уезжать собрался? Втихомолку… с этим… А матери с отцом в последнюю минуту?! Не пущу.

Лешка ничего не стал выкладывать из сумки, бросил все и выбежал из квартиры.

За синими горбами далеких гор садилось солнце. Лешка постоял на перекрестке, потом пошел в сторону стадиона. Идти пришлось долго, через весь поселок и еще дальше, через мелкий березняк. С деревьев падали первые листья, в их хрустком шелесте сквозила грусть уходящего лета. Еще горше было Лешке. Как, какими словами объяснить отцу, что нельзя не ехать? Лешка не знал.

На стадионе было тихо, пусто, одиноко. Все двери заперты, флаги сняты. Он перелез через забор и прыгнул. Земля мягко просела под каблуками. Раздвигая ветви акации выбрался на беговую дорожку. Желтая сливочная луна висела над восточной трибуной. Безграничным темным пятном лежало перед ним поле, ни разметки, ни ворот не было видно.

Лешка долго сидел на самом верху трибуны, смотрел на горы, на огни городка, рассыпанные в долине. Потом спустился вниз, дошел до центрального круга, остановился. Его туфли мокро заблестели от выпавшей росы. Чуть слышно доносилось погромыхивание невидимого трамвая. Лешка сунул руки в карман, поежился. Ночью все оказалось не так. Он нашел место, откуда забил второй гол, остановился, мысленно прицелился. Темнота заполняла весь квадрат. Теперь не попадешь. Безнадежно. Вздохнул, подошел ближе. Со снятыми сетками ворота казались непривычно пустыми. Он прислонился лбом к прохладной гладкой штанге. Что-то тяжело ритмично бухало, как будто били по мячу. Он догадался, что это собственное сердце.

Вечером следующего дня после долгой беготни с обходным листом Лешка позвонил Галке. Та, конечно, уже знала все и спросила только, чуть подышав в трубку:

— В основной или в дубль?

— Не знаю.

— Надо сразу договариваться.

— Чудачка ты, — заметил Лешка. — У них в команде восемь мастеров спорта.

— Зато тебе девятнадцать лет. Погуляем сегодня?

— Надо бы к Кречетову зайти.

— Обязательно?

— Самому неохота. Разведет бодягу.

— И не ходи. От него теперь ничего не зависит.

— Надо. А потом погуляем.

Встретились они на условном месте. Городок был небольшой, Лешку знали многие, и раскланиваться ему приходилось чуть ли не на каждом шагу. Даже товарищи, стоявшие возле бакалеи проводили его долгими взглядами.

У невысокого углового дома Лешка остановился. Галка поморщилась.

— Только ненадолго. Думаешь, интересно одной?

— Постараюсь.

— Я на лавочке посижу.

Петр Григорьевич дверь открыл сам.

— Здравствуй, Леша, проходи.

— Я ненадолго…

— Проходи, проходи.

В клетчатой фланелевой рубашке, в домашних туфлях на босу ногу Кречетов казался еще меньше ростом. Он выключил телевизор, достал из буфета чайные чашки.

— Ты садись, садись, хотя у нас и в ногах правда. Ты думаешь, зудит старый, поперек дороги встает. Не спорь, знаю, что так думаешь…

Кречетов нервно прошелся по комнате, еще больше стал похож на бульдога. В жестких волосах густо проблескивала седина.

— …Чай поставил, а газ включить забыл… Да… Ты, Леша, к мягкой игре привык, тебя в нашей области знают, берегут, и защитники, и судьи, надеждой нашей… был. А в высшей лиге жестко. Середины нет. Или ты его, или он тебя. Попадется защитник погрубей — судят теперь, сам знаешь, как — и прощай, как говорится, большой спорт… Ты осторожней.

— Постараюсь, — пообещал Лешка. Встал, подошел к окну. Галка томилась в одиночестве.

— На удары головой обрати внимание. А про режим я не говорю. Сам знаешь.

Кречетов посмотрел на Лешку и понял, что не до него ему, что всеми мыслями Говоров теперь там, в большом разноголосом городе и выбегает в поле под настороженный гул незнакомых трибун, а если и вспомнит о его словах, то много позже, в горькую трудную минуту.

— Я пойду, Петр Григорьевич.

— Как дома?

— Не очень.

— Все устроится. Счастливо тебе, Леша.

— Спасибо вам. За все спасибо.

— С ребятами простился?

— Завтра. На вокзал придут.

— Не падай духом.

— Постараюсь…

Говоров ушел. Давно стихли его шаги на лестнице, а Кречетов все сидел над пустой чашкой. Тихая боль сдавила сердце, и он боялся пошевелиться.

Провожать Лешку пришла вся команда. Парни были молчаливы, подавлены, говорили мало. Собрались в вокзальном буфете, Олег разлил вино. Они встали полукругом, как вставали всегда перед каждым матчем в центре поля, и в блеске поднятых стаканов стихли паровозные гудки и недосказанные речи. Олег обвел всех взглядом, кивнул Лешке.

— За все хорошее.

Лешка сделал слишком большой глоток, поперхнулся, закашлялся, но, заметив взгляды, дотянул до дна.

— Привыкай к высшей лиге, — заметил кто-то. Все засмеялись, медленно пошли на перрон.

День был серый и ветреный. Над вокзальными тополями встревоженно кружились галки, и в криках их словно чудилась горькая укоризна за серый день, ветер, вылетающий из-за гор мягкими порывами.

Поезд опаздывал. Галка держала Лешку под руку и моргала красными глазами.

— Если, может, комнату дадут — не отказывайся.

— Постараюсь.

— И как приедешь — напиши сразу.

— Мы же договорились.

Едва показался поезд, как Говоров заторопился, отыскивая взглядом чемодан, сумку, отвечал невпопад. Лицо посуровело, две твердые складки легли в углах рта. И не успел Лешка расположиться, как поползли мимо желтые станционные постройки, чьи-то узлы, ворохом сваленные на перроне. Поезд набирал ход, вытягивался, выгибаясь дугой на повороте. И Лешке стало до слез жаль всех, кто остался там, за поворотом, даже галок, кружащихся над тополями.

Каникулы

Осенний воздух был сух и прозрачен, темные леса стояли притихшие, чужие. Внизу в садах жгли опавшие листья. Дым поднимался синими столбами, и терпкий запах его доносился сюда, на вершину.

Коршунов встал с шершавого теплого камня. Все вокруг знакомо, привычно, он поднимался на эту гору почти каждый день, высота манила, звала к себе и не хотела отпускать. И, когда садилось солнце, он влезал на камень, приподнимался на цыпочки, все хотелось увидеть, что там, за далекой кромкой горизонта. Кружилась голова от беспредельности, и домой Коршунов возвращался с сердцебиением. Еще отсюда была видна река, плоское полукружье озера.