Эльдорадо - Юлия Чернова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А прежде ты проливала потоки слез? – невинно осведомилась Бланка.
Я попыталась наступить ей на ногу – увы, металлический каркас платья сводил на «нет» все мои усилия. Бланка не унималась.
– Ты же не могла простить дону Себастьяну его запрета.
Как я проклинала тот день и час, когда, в порыве отчаяния, вздумала излить душу в пространном письме.
Иезуит неторопливо повернул голову в мою сторону.
– Запрет?
– Дон Себастьян запретил ей петь! – объявила Бланка, возгораясь праведным гневом против всех мужей сразу.
Иезуит слушал, чуть склонив голову. Поза выражала сочувствие. Полагаю, он сочувствовал моему мужу, наказал же Бог: жена – заика, да еще любит петь.
Бланка торжествующе засмеялась.
– Святой отец, у нее чудесный голос.
Иезуит смотрел на свои руки, спокойно лежавшие на коленях.
– Чем же был вызван запрет?
Я похолодела. Стоит Бланке упомянуть про отца Солано и бесов…
– Чем вызван? Ничем! – в сердцах воскликнула Бланка. – Как будто мужьям нужен повод, чтобы нас обидеть!
Я закрылась веером, иезуит умудрился не рассмеяться.
– В таком случае, – сказал он, – с моей стороны было бы глупостью не попросить сеньору д'Альенда спеть.
Я поднялась и направилась к стоявшему у стены спинету. Это был красивый инструмент: черное дерево, инкрустации перламутром… Увы, внешний блеск превосходил глубину звучания… В отличие от клавесина, у спинета лишь одна клавиатура, да еще отсутствуют педали. Но я не стала привередничать. Когда мне предлагают спеть, я обычно не заставляю себя упрашивать. Кроме того, мне хотелось оборвать неприятный разговор. Да и вступать в препирательства с моим красноречием просто нелепо.
Касаясь клавиш, я невольно вспомнила тот день, когда впервые нажала басовый регистр большого органа в соборе. Рубиновую подвеску с двумя крупными жемчужинами я отдала помощнику органиста и не нашла цену великой… Но об этом в другой раз…
Для исполнения я выбрала одну из тех чудесных итальянских канцон, чей звук проникает в самое сердце. Итальянцы – великие мастера. Никто лучше них не умеет исторгать у слушателей слезы и вздохи, а в следующее мгновение заставлять ликовать и смеяться. Французские канцоны тоже неплохи, и я вполне понимаю Карла Орлеанского, повелевшего вышить жемчугом на рукавах своего одеяния слова и мелодию песни «Мадам, я стал веселее».
И все же музыка итальянцев милее моему сердцу. Возможно, потому, что слушая ее, я вспоминаю холмы Рима или каналы Венеции. Подумать только, Бланка никогда не бывала в Венеции! Не сходила в гондолу, не проплывала по большому каналу мимо дворца Дожей, не следила за трепетными отблесками воды на камне стен. Как рассказать ей обо всем? О дворцах из белого истрийского камня или разноцветного мрамора? О празднике «венчания с морем», когда червонная с золотом галера выходит в море и с ее борта дож бросает в воду обручальное кольцо?.. Да разве можно об этом говорить моим убогим, заплетающимся языком!
Только музыке все подвластно. Только музыка способна передать плеск воды под веслом; и лазурь небес; и багрянец мантии дожа; и веселые, как перезвон струй в чаше фонтана, голоса венецианок…
Я сняла руки с клавиш и несколько мгновений сидела не двигаясь. Я редко бываю довольна собственным исполнением, ибо в воображении моем песня звучит всегда сильнее и ярче, нежели получается наяву. Но сейчас город на водах представлялся мне столь отчетливо, что, казалось, и Бланка не могла его не увидеть. Я обернулась к ней… и поняла, что старалась напрасно. Бланка произнесла все положенные слова похвалы, и в голосе ее чувствовалось искреннее волнение, да только вызвано оно было другим. Обернувшись, я, к немалой своей досаде, обнаружила, что Бланка сидит к иезуиту как-то слишком близко. Тут я впервые встретилась взглядом со святым отцом и тотчас забыла о Бланке. Иезуит смотрел на меня в упор, и глаза у него были желтые, как у кошки. Черная сутана, бледное лицо и неподвижные желтые глаза… Ох, как мне это не понравилось! С такими же расширенными глазами отец Солано слушал мое пение. А потом, утратив величавое спокойствие, тыкал в мою сторону пальцем, вынося приговор, и руки у него тряслись от возбуждения…
Прошло несколько мгновений, наконец, иезуит опустил веки. Я смогла перевести дыхание. В эту же минуту распахнулась дверь, и на пороге появился дон Диего Эррера, муж несравненной Бланки. Выглядел он так, словно бежал бегом: раскраснелся и запыхался. Я поднялась, но дон Диего меня даже не заметил. Взгляд его метался от жены к иезуиту. Я, в свою очередь, оглянулась на Бланку: та уже стояла в противоположном конце комнаты. «Можно успокоить Мануэля, – подумала я. – Донья Бланка Эррера интересуется не иезуитами, а иезуитом».
Дон Диего заметил меня, и с губ его сорвался вздох облегчения.
– Рад вас видеть, донья Тереза.
В искренности этого заявления я не сомневалась. И постаралась ответить как можно любезнее. Дон Диего слушал меня, но смотрел на жену, и на губах его играла недобрая улыбка. Дон Диего, бесспорно, был красивым мужчиной: высокий, темноволосый, загорелый, прекрасно сложенный. Гордый взор, величавые движения, исполненная достоинства осанка – все обличало в нем истинного гранда. Его одежда была расшита золотом, рукоять шпаги усыпана драгоценными камнями. Несомненно, тот, кто впервые видел дона Диего и донью Бланку, мог счесть их счастливейшей парой. А тот, кто знал супругов лучше, понимал: в их браке не было любви. Дон Диего женился на очаровательной девушке, но мечтал только о ее приданом. А Бланке не терпелось получить в мужья блистательного сеньора, стать замужней дамой раньше своих подруг. Все же она восхищалась молодым супругом, таким остроумным, изящным… Могла бы искренне к нему привязаться. Дон Диего не позволил ей этого. С первых дней он осыпал колкостями манеры своей супруги, ее желание во всем подражать столичным дамам, ее неуемное любопытство, неумение сдерживать язык и прочее, и прочее. По его мнению, Бланка была недостойна выпавшего на ее долю счастья – зваться сеньорой Эррера. И, забыв, что причиной всему собственная алчность, дон Диего вымещал досаду на неповинной супруге.
Конец ознакомительного фрагмента.