У железного ручья (Повесть о верном сердце - 1) - Александр Кононов

Нет расчету идти домой.

Закат разлился над лесом еще шире. Вот уже хлопнул пистолетным выстрелом пастуший бич: гнали стороной стадо к хлевам. В воздухе сразу запахло пылью и молоком. А из сада сладко и грустно потянуло резедой.

Как-то пустынно стало вокруг. Гриша побрел к амбарам.

Там стояли у плетня большой Минай и еще один работник арендаторов Пшечинских - старый Винца, похожий своими серыми бакенбардами на портрет царя Александра Второго, - портрет этот Гриша увидал в прошлом году в Ребенишках; потом подошли и женщины: Тэкля в накинутом на голову теплом платке, старая Пшечиниха, кухарка Анфиса. Да и голенастая Катя, "гусиная пастушка", была тут же. Ну, значит, и Гриша спокойно мог подойти к плетню - не прогонят.

Винца курил коротенькую трубочку и не торопясь рассказывал о чем-то. Он говорил по-русски, только иногда сбивался на латышский язык, да еще уж очень любил такие слова, как "непременно".

- И вот приехал этот барон на... как это сказать... тыр-гус, гада-тыргус...

- Так это ж ярмарка, - догадался Минай.

- Ну да: большая торговля, непременно один раз в году, гада-тыргус. Много там было разного народа. Кто пришел пешком, кто на конях.

И вот едет этот барон на шестерке лошадей, очень гордый. И рядом с ним в коляске - непременно его дружок, тукумский пастор, - ну, тоже очень богатый, важный.

А про барона говорили в народе, будто это он сказал в Петербурге: "Ничего, что сейчас горят наши усадьбы! Скоро мужики будут смирные. Непременно! Раньше мы ездили на шестерке лошадей, а теперь поедем на шестерке латышей". Ну, может, и не совеем так было, а в народе это говорили.

И вот к коляске барона выходит совсем старый старик со скрипкой, ударяет по струнам смычком и поет:

Я хотел бы сделать с немцем то же,

Что он сделал с нами:

Тонкого немца я заставил бы месить ногами глину,

А толстого - корчевать пни в лесу.

В воскресенье я им дал бы работу полегче - пусть оба пасут свиней...

Ну, по-латышски это выходит лучше, - добавил Винца.

И он запел сиплым и приятным голосом. Тэкля засмеялась.

- А что же барон? - спросил Минай.

- Что ж барон? Велел пастору перевести песенку: нашего языка немецкие бароны не знают. Тот перевел. Барон тогда приказал схватить старика. Ну, народ не дал. Народ схоронил старика, как река Даугава хоронит невод. И за спинами тукумских батраков - а у них спины и плечи не хуже, чем у нашего Миная, - старик спел еще одну песенку:

Эй ты, немчик-немчура!

Какой у тебя длинный нос!

Он тебе пригодится: ты печь в аду

Будешь шуровать своим носом.

А потом еще:

Эй, немчура!

А почему у тебя такая легкая коляска?

Как ты увезешь на ней свои грехи,

Когда поедешь к черту в преисподнюю?

Минай засмеялся:

- Ух, и не любит же немцев старый Винца!

- Надо непременно понять, каких немцев. Я тебе спел про тех, что на шее у народа сидят. А есть непременно в Неметчине и батраки, такие, как мы с тобой. Я так думаю. Там непременно есть кузнецы. Или, скажем, плотники. За что мне их не любить?

Винца закашлялся и стал выбивать деревянную трубку. На землю посыпались мелкие искры.

- Ты не подпали плетень-то, - сказал Минай.

- Не бойся, - ответил Винца посмеиваясь: - пока лесные братья не велят, не подпалю.

Вот и еще раз услыхал Гриша про смелых братьев...

- А я боюсь чего-то, - проговорила кухарка Анфиса и зябко повела плечами.

- Ты боишься, я боюсь... В том-то и беда наша, - сказал Минай.

- А кто не боится?

- Живой всегда боится.

- Лесные братья не боятся, - раздельно произнес Винца: - лесные братья идут своей дорогой, прямой дорогой, не сворачивают... не боятся?

В окне помещичьего дома занялся желтый свет, хлопнула дверь на крыльце, и, невидимая уже в темноте, закричала Перфильевна:

- Тэкля! Тэкля! Куда тебя нечистые унесли?

Пора было расходиться.

Большой Минай ухватил Гришу за пояс и легко поднял высоко вверх одной рукой:

- Уцелела у тебя моя музыка?

- А как же! Вот! - И Гриша вытащил из кармана кость, обвитую веревкой.

- Ну, добро.

Минай опустил мальчишку на землю и ласково подержал свою руку на его волосах. Огромная ладонь накрыла всю Гришину голову, от затылка до бровей. Потом батрак зашагал к хлевам большими своими ногами, обутыми в лапти.

Гриша ни за что не сказал бы Минаю, какие беды пришлось ему узнать из-за Минаевой музыки: два раза ее выбрасывали за окно - и он находил ее потом в колючих кустах крыжовника; кинули в поганое ведро - он выловил ее оттуда, вымыл в сажалке и высушил на солнце. А после этого решил никому не показывать - будет играть один в поле за огородами.

Гриша уже подходил к дому, когда его догнал Ян:

- Завтра утром пойдем в лес!

- К лесным братьям?

- Ага. Захвати хлеба побольше: может, не вернемся.

- Я орехов возьму...

- Можно и орехов. И никому не говори, слышишь? А то беда будет.

Ян зашуршал ногами по росистой траве, убежал.

Дома при малиновом свете лампады сидели рядышком на скамье Гришин отец и учитель Шпаковский, разговаривали. Мать хлопотала по хозяйству.

И на Гришу никто не закричал за поздний приход. Он сел в уголок и от скуки стал чесать босые ноги одну об другую.

Шпаковский - слышно было, что он усмехнулся - сказал:

- Встретил я Дамберга. Вот еще франт! Что ему нужно в наших краях?

- Надо думать, к гувернантке Ирме Карловне ездит, - ответил отец. Понятное дело.

- Непонятно одно: чем такой Дамберг живет?

- Да тебе какая о том забота?

- Интересуюсь такими, как он. Не сеют они у нас, не жнут, а собирать что-то надеются... Ты погляди-ка, Иваныч: за лесом - барон Тизенгаузен, тут - Ирма, а между Тизенгаузеном и Ирмой путешествует вот эдакий Дамберг. И всюду, по всему краю, у помещиков гувернантки - немки.

- Вот чудак, во что уперся! Что ж им, француженок нанимать? Француженки повывелись.

- Француженки вывелись - немки завелись.

Отец зевнул:

- Скучный твой разговор сегодня, друг!

- Погоди, - заторопился учитель. - Я вот что хочу сказать: Дамберг этот ездит все поближе к Двинской крепости.

- Ну, ты не обессудь - не туда загнул: немцы у нас самые верноподданные слуги царю.

- Да они-то верноподданные... - начал было учитель.

Но мать уже внесла в горницу самовар и, вслушавшись, на ходу закричала на отца:

- Не нашего это ума дело!

И стала заправлять лампу-молнию - гордость семьи. В комнате едко запахло керосином, тусклый свет лег на бревенчатые темные стены, единственным украшением которых была книжная полка отца да рядом с ней отрывной календарь с картинкой: три богатыря на конях, у главного богатыря - борода во всю грудь, как у отца.

Бабка принесла Грише печеной картошки, которую он любил больше всякой другой еды. Потом стали пить чай с сахаром, и бабка ушла к себе в чуланчик. Там она принялась шептать и вздыхать - молилась. Грише стало жалко ее: зачем она одна. Он тоже пошел в чулан и лег на сундуке, поближе к бабке. И нечаянно заснул.

3

Утром Гриша проснулся раздетый в кровати.

Окно в сад было раскрыто, и по всему саду разносился яростный голос Перфильевны:

- Знаю, зна-а-ю! Я все-о знаю, Иванушка, от меня не укроешься!

- Ну и добро. Вот и добро! - негромко гудел спокойный отцовский бас.

Гриша, в одной рубашке, подбежал к окну, лег животом на подоконник.

Все в саду сияло под косыми лучами солнца: сверкала роса на траве, горели многоцветными огоньками капли на кустах малины, смородины.

Перфильевна и Гришин отец стояли у старой дуплистой груши - стояли не рядом, а так сажени на две друг от друга, - и у помещицы уже гневно багровели щеки, насуплены были брови.

- Ты... премудрый! - кричала она. - Книжки читаешь! Какие?

- Разрешенные цензурой, - глухо проговорил отец.

- "Цен-зу-рой"! Вон какие слова знаешь. Образовался, по миру шатаясь! Ты от образованности своей и пса Собакевичем окрестил. А кто такой Собакевич? Может, это в насмешку над властью?

- Матушка, да ведь это у Гоголя...

- "У Гоголя, у Гоголя"! - перебила Перфильевна. - Загордел ты, Иван. Понимаешь о себе много - ну невыносимо глядеть!

- Ну что ж, - медленно проговорил отец, - не хотелось мне идти на посулы Тизенгаузенов, а, видно, придется... Да и жалованья они кладут на пять рублей больше.

- Врешь!

- Спроси сама, матушка.

- Врешь, никуда не уйдешь! Из-за пяти рублей ты не уйдешь, я тебя, блажного, знаю.

- Не уходил - розы не хотел разводить у барона. Дар человеку яблочко хотел пестовать.

- Я тебе простор даю. До пятнадцати десятин сад доведем!

- Ну, какой там простор!.. - Отец махнул рукой.

Перфильевна помолчала. Потом оглянулась вокруг, подошла к садовнику ближе.

- Иваныч, - сказала она совсем другим тоном, даже как будто ласково, - Иваныч, а скажи-ка, кто одолеет? Неужто мужики? Что, в книгах-то про это ничего не пишут? Говорят, всех, кто побогаче, жечь будут...

Отец усмехнулся.

Перфильевна еще ласковей проговорила: