Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Какая, если не секрет? — полюбопытствовал я.
(Примечание: здесь и далее я буду отделять свои реплики от реплик своего собеседника двумя абзацами.)
— Я — консультант в одной компании, — отозвался мой собеседник, — кроме того, руковожу одной небольшой некоммерческой организацией. Всё это едва ли интересно…
— Вы не жалеете о том, что ушли из педагогики?
Андрей Михайлович ответил не сразу.
— Да и нет, — проговорил он, сосредоточенно глядя перед собой. — Жалеет ли солдат о том, что покинул передовую после ранения? В первые недели, думаю, ни секунды. А после, даже через годы, это всё даёт о себе знать…
— Начинает сниться?
— Да, — согласился он. — Мне до сих пор снятся сны о том, как я стою за лекторской кафедрой. Это ведь тоже своего рода война, то есть если к ней относиться неравнодушно, а любая война изматывает… Но и уклоняться пóшло. Каждый поэтому сам ищет меру того, сколько лет этой службы ему посильно отстоять. Видите, разве я могу дать простой ответ на ваш вопрос?
— Вы так хорошо говорите, что хочется не потерять ни слова! А вот у меня как раз и диктофон с собой — как знал… Вы не против?
Собеседник улыбнулся краем губ. Ответил:
— Не против, хотя слишком уж много внимания к моей скромной персоне.
— Не столько к ней, сколько к вашему проекту, потому что он очень, очень меня захватил! — признался я. — И даже не результатом, а тем, как именно вы над ним работали. Мне показалось, что на наших глазах из ниоткуда возникло некое волшебное сообщество счастливых интеллектуалов, свободных от рутины серых будней, некий ludi magistri unio[1], выражаясь языком Гессе, и эти исследователи занялись великолепной игрой в исторический бисер без оглядки на кого-либо, даже на условности науки и даже на читателей вашего будущего сборника. Вот это меня привлекло!
— Как замечательно, что вы вспомнили Гессе! — с теплотой ответил Андрей Михайлович (мне показалось, что при упоминании немецкого автора всё его лицо как-то разгладилось, смягчилось). — Да, меня тоже тогда посещал этот восторг исследовательского полёта, и именно это сравнение приходило на ум. Увы, любая игра заканчивается, иногда трагично. Я, к счастью, не утонул, как Йозеф Кнехт, и на том спасибо… Только тогда уж не в бисер — в крупный жемчуг. Мы, заурядные люди невообразимо пошлого века, брали в руки крупный жемчуг столетней давности и рассматривали его на солнце под разными углами… Не Бог весть какое достижение.
— Всё же большое, потому что другие жители нашего «невообразимо пошлого века» предпочитают рассматривать дешёвые стекляшки повестки дня, а не жемчуг старины, — парировал я.
— Это лестно, спасибо.
— И я хотел бы, Андрей Михайлович, — перешёл я в атаку, — узнать от вас все подробности работы вашей группы — если у вас есть досуг и желание, конечно. Может быть, в ходе наших бесед родится текст, который, поверьте, я опубликую только после того, как вы его одобрите.
— У меня действительно есть и время, и желание, представьте себе! — откликнулся собеседник. — Меня останавливает только чувство естественной скромности, да ещё… Вам не кажется, что в вашей затее имеется отчётливый привкус постмодерна? Простите, если это прозвучало обидно.
— Вы имеете в виду то, что я буду описывать не саму историю, а тех, кто работал с историей, писать исследование про исследователей? — догадался я.
— Именно.
— Да, это правда… но что же делать! Время жизни ограничено, а я — не Александр Солженицын, чтобы покушаться на создание нового «Красного колеса».
— А ведь он тоже не успел закончить свой труд, не знаю, конечно, насколько уместно «тоже» — мы ведь что-то закончили, хотя некто и скажет про нашу работу: «Гора родила мышь», — проговорил Могилёв, как бы размышляя вслух. — Кстати, наша работа в моих глазах, по крайней мере, была отчасти полемикой с Солженицыным и с теми акцентами, которые он невольно — невольно, подчеркну — расставлял. При этом, сумей он довести своё «Красное колесо» до конца, мы бы, возможно, даже не приступили к «Голосам» — зачем идти уже пройденным путём? А тут тропинка оборвалась в снегу, и захотелось протоптать её дальше.
— Вот видите, как интересно! Пожалуйста, рассказывайте.
Андрей Михайлович развёл руками.
— Я даже не знаю, с чего начать! — шутливо отозвался он.
— С самого начала.
— Хорошо, но «с самого начала» в моём случае означает, пожалуй, с моей юности. Неужели это тоже важно?
— Безусловно, — подтвердил я.
[4]
— Так и быть, я готов начать с юности, злоупотребляя вашим терпением, — заговорил рассказчик. — Я вырос в православной, воцерковлённой семье. Матушка пела на клиросе, а отец…
— … Был священником?
— Не угадали: реставрировал иконы и фрески. Он уже нежив, царствие ему небесное. Предполагалось, что по духовной линии может пойти ваш покорный слуга. Обсуждалось даже, что я мог бы закончить старшие классы в православной гимназии…
— А что помешало?
— Да, видите, просто не было в девяносто втором году достаточного числа православных гимназий, они только-только начали появляться! Одна, например, за год до моего окончания девятого класса открылась в… — собеседник назвал один из небольших городов в нашей области[2], - не так уж далеко. Но этот город — совсем глухая провинция… и где жить старшекласснику, и на что? Хотя, кажется, отец звонил директору гимназии, строились серьёзные планы. Родители решили, что мне, так и быть, следует закончить свою школу в областном центре, но пробовать поступать в духовную семинарию — или уж сразу в Московскую духовную академию, если сподобит Господь. Ну что же, я готовился к этому, посещал катехизические беседы с батюшкой, штудировал толстый томик «Закона Божия». А поступил в итоге…
— Куда?
— На факультет иностранных языков в педагогический университет. Почему — и сам затрудняюсь сказать: что-то толкнуло. Чувство протеста, пожалуй. Я не «русский интеллигент», даже и близко нет! Пошлое название и пошлое сословие — в России со времён «Вех» ничего не поменялось, и по-прежнему можно подписаться под каждым веховским словом. Но если и есть во мне некая интеллигентская жилка, то она — именно в готовности к фронде, к нежеланию подчиняться тому, что решили за меня и
