Из дневника. Воспоминания - Лидия Чуковская

Я прочитала Тусе два свои стихотворения: «Теперь я старше и ученей стала…» и «Этот пышный убор седины…» Она хвалила: «лирично, глубоко, точно, интонация хорошая прозаическая начала появляться». Я говорю:

– Вы мои стихи всегда хвалите неуверенным голосом.

– Да, правда. Они хорошие, искренние, умелые, но меня в них всегда смущает не полное присутствие вас. Вот вы седая, с синими глазами, с бровями домиком, произносящая «обшество» вместо «общество» – вас я не слышу в стихах. Я не уверена, что если бы мне их показали без подписи, я бы узнала, что это вы. А в статьях узнала бы непременно.

7/VII 45. Иосиф погиб.

Туся заплакала и замолчала в телефон. Я поехала к ней. Там какой-то муж какой-то кузины, как раз явившийся с первым родственным визитом. Его надо принимать, угощать, расспрашивать о родственниках. Туся жарит картошку, подает, расспрашивает – потом гость остается с Евгенией Самойловной, а мы уходим к Тусе в комнату, и там она кладет голову на стол и плачет. В письме женщины, товарища Иосифа по несчастью, сказано, что он погиб во время наводнения. Как? Отчего? Залила ли вода барак или он был на работах?

– Я же знала, я знала, – говорит Туся, – его ни минуты нельзя оставлять в этих руках8.

– Вы и не оставляли!

– Нет, я медлила, я ведь медленная, надо было спасать скорее…

14/VII 45. Опять была у Туси весь вечер.

Тусенька так же ласково говорит с Е. С., так же терпеливо по телефону с С. Я., но, чуть мы остались одни, она заплакала. Она жалуется, что лицо Иосифа ускользает от нее, будто лента рвется.

Это ей кажется. Даже я вижу его ясно, слышу голос. Он говорил «Лидичка», «Чаю, чаю я желаю, / Чаю, чаю я хочу, / А когда дадите чаю – / Я обратно ускачу». Я хорошо помню его в тот день, когда он пошел защищать Тусю и Шуру, а мерзавцы выгнали его и назвали шпионом, и он оттуда пришел ко мне, сел на диван и заплакал…9 А когда Туся вернулась, каким счастливым голосом он мне сказал по телефону:

– Сейчас, Лидичка, вы будете говорить знаете с кем? – смех: – с Тусей!

Нам бы, после всех наших потерь, хоть какой-нибудь мистицизм, хоть какую-нибудь веру в бессмертие! Нет, у меня нет. Я верю только в то, что если человек в этой жизни вопреки всему успел выразить себя, то он будет жить в делах своих и в памяти людей, которых он любил. (Вот почему такой грех – убийство ребенка: он еще не успел воплотиться.) Но Туся идет дальше. Она говорит, что всю жизнь человек добывает себе душу, и если душа успела родиться вполне – как душа Пушкина или Толстого, – то она будет жить и после смерти – нет, не только в памяти людей, а и сама жить и чувствовать, что живет.

15/VII 45. Сейчас вечер – а я, прогульщица, только сажусь за рабочий стол. Весь день прокутила с Тусей.

А впрочем, мы, пережившие столько гибелей, уже знаем, как люди хрупки. Сколько еще раз в жизни я увижу Тусю, Туся меня? Бог весть!

Я проспала с утра свою молочницу и помчалась к Елисееву за молоком. И вдруг меня осенило: повести Тусю на «Бемби». В кассе – никого. Зато другая беда: у Туси 45 минут занят телефон. Проклятие! Я звонила из автомата, звонила из дому, взбежав одним духом на шестой этаж (лифт не работает). Наконец, дозвонилась, условились.

Еле поспели.

Маленькая девочка позади нас уверена, что Бемби – это папа зайцев. Взрослые наперебой объясняют ей ее ошибку. Она слушает, потом:

– А он любит своих деток?

– А детки его ждут?

Туся согласилась со мной, что «Бемби» – живое опровержение всех предрассудков о необходимости в кино острого сюжета, быстроты и пр. Сидят сотни людей и затаив дыхание смотрят, как падают листья, как листья отражаются в воде… Ведь самое сильное в «Бемби» – это, а не остроты и карикатуры, и все это понимают. Зал был полон, и по репликам было слышно, что люди пришли во второй и в третий раз. На бессюжетную картину.

Я отправилась Тусю провожать. Прочитала ей то, блоковское, которое повторяю все последние дни:

…На эстраде,Стиснув зубы и качаясь, пелаСтарая цыганка о былом…

Боже, как это могуче – тут и раскачиванье, и песня, и боль, и память, и рыдание.

Я сказала: «Ну вот, Тусенька, может ли существовать перевод? Можно ли перевести рыдание и боль? Ведь переводят – размер и слова. А как же быть с этим?

Или как быть с вашим любимым, магическим:

…В твои глаза вникая долгим взором,Таинственным я занят разговором.

Как быть с этими таинственными и?»

– Перевода стихов не может быть, конечно, – сказала Туся. – Нужно взять луковицу того же сорта и вырастить, вывести из нее новый, такой же прекрасный тюльпан. Вывести – а не перевести.

25/VII 45. С утра поехала к Любовь Эммануиловне за Шуриным письмом, а оттуда к Тусе. Она уже условилась с какой-то юристкой, что приедет к ней сегодня со всеми нашими бумагами протеста против Учпедгиза10. Приходится, прежде чем протестовать, распутывать: Учпедгиз спутал решительно все; меня и Туси в списке редакторов вообще почему-то нет; Маршака – тоже; денег с нас не взыскивают, а взыскивают с Корнея Ивановича, Зои, Шуры, Блока, Ильина11… Сели мы с Тусенькой и два часа сочиняли бумаги. Евгения Самойловна очень приветливо кормила нас обедом, но мимоходом произнесла фразу, которая меня взорвала:

– Что же вам с Тусей вдвоем отдуваться за четверых!

Да ведь она знает, что Шура и Зоя приехать не могут! Знает, что меня и Туси в списке нет по ошибке! Не станем же мы этим пользоваться и сидеть в кустах!

12/IX 45. Ездила на вокзал провожать Тусю.

Она и мать. Она едет всего на десять дней, а они не могли, прощаясь, оторваться друг от друга и обе плакали. Я проводила Евгению Самойловну до самого дома – нет, дальше, до дверей квартиры, стараясь видеть ее Тусиными глазами, глазами Тусиной любви.

А Туся завтра будет в Ленинграде, ее встретит Шура, и они вместе пойдут по Невскому мимо нашей жизни, то есть всех смертей.

20/IX 45. Верная присяге, данной мною Тусе, каждый день звоню Евгении Самойловне. Иногда завожу ей книжки, – она ведь рьяная читательница, как и Туся. Без Тусеньки она очень скучает, и я стараюсь ее развлекать, но, признаюсь, не всегда умею ей сочувствовать. Сегодня она пожаловалась мне, что не спала всю ночь.

– Почему же? Случилось что-нибудь?

– Туся мне по телефону сказала: «в красном шкапу почти все цело». Значит, в других шкапах – не все…

2/X 45. Вечером, после тяжелого, изнурительного дня, потащилась к Тусе – за письмом от Шуры, за вещами, которые мне Туся привезла и, главное, чтобы увидеть ее наконец.

В двух крошечных комнатушках и в передней свалены, сдвинуты, приткнуты, заткнуты Тусины вещи. Среди них, как в лабиринте, блуждают Евгения Самойловна и Соломон Маркович. Я радостно встретилась с умным, благородным Тусиным бюро и погладила его: сколько наших ночных разговоров вобрала в себя эта блестящая поверхность!