Великая война и деколонизация Российской империи - Джошуа Санборн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ответ дал Черчилль в своей несколько напыщенной прозе. Это был, писал он,
…самый трагический конфликт в истории человечества. Все три противоборствующие империи рухнули. Все императоры или их наследники были свергнуты с престола или убиты. Династии Романовых, Габсбургов и Гогенцоллернов, многие столетия своей славной истории вплетавшиеся в ткань политической жизни Европы, были сокрушены и вырваны с корнем. Строение трех могучих государств, созданных трудами и доблестью многих поколений и представлявших собой три традиционно сложившихся объединения внутри европейской семьи народов, изменилось до неузнаваемости. На страницах этой книги рассказывается о победах, ослеплявших победителей, и о поражениях, которые не могли сломить дух побежденных; о тяжком труде, испытаниях, страданиях и надеждах миллионов людей. Их пот, слезы и кровь оросили бескрайние равнины. Десять миллионов семей ждали возвращения своих воинов домой. Сто городов готовились устроить им триумфальную встречу. Но все они были побеждены, все были разбиты, и все их жертвы были принесены впустую. Ужасные раны, жестокие лишения, высокие примеры верности – все было напрасно. Никто ничего не приобрел. Солдаты этой войны тонули в грязи, замерзали в снегу, умирали от голода. А когда те, кому посчастливилось выжить, ветераны бесчисленных сражений, вернулись домой, кто увенчанный лаврами, кто с вестью о катастрофе, они нашли свои родные края погруженными в пучину бедствий [Черчилль 2014: 9].
Нет необходимости перенимать героически-элегический стиль Черчилля, чтобы оценить его основную мысль: полное уничтожение трех империй, вплетенных в саму ткань Европы, стало явлением глубочайшего значения.
Война и модель деколонизации
Эта книга основана на той предпосылке, что падение империи[4]в Европе было значительным историческим явлением. Этот процесс разворачивался на всем протяжении войны, а не только во время мирных конференций, которые положили ей конец. Великая война была войной за деколонизацию Европы. Траектория деколонизации повлияла на ход войны, а факт деколонизации Восточной и Юго-Восточной Европы стал одним из самых осязаемых и значимых итогов военного конфликта. Сосредоточив внимание на Восточном фронте, мы сможем проследить за динамикой войны, которая в ином случае могла ускользнуть от наших глаз, но которая при этом оказала влияние на ход всего XX столетия.
Деколонизация явилась важнейшим аспектом войны на всем ее протяжении, однако большинство исследователей по-прежнему ее игнорируют. События лета 1914 года изучены весьма подробно, но, насколько мне известно, ни один автор не попытался рассмотреть убийство в Сараево или Июльский кризис сквозь призму деколонизации. Исследователи по большей части не обращались к динамике деколонизации даже при анализе последних стадий военного конфликта – например, в дни перед Парижской мирной конференцией, когда этот процесс уже невозможно было упускать из виду. Недавняя книга Эреца Манелы внесла долгожданный вклад в раскрытие этой темы, но автор ограничивается Африкой и Азией, а это вынуждает его связать всплеск антиколониальной риторики со «звездным часом Вильсона» в конце 1918-го и в 1919 году [Manela: 2007]. Манела понимает важность лозунга самоопределения наций в Восточной Европе 1917 года, но тем не менее Польша едва затронута, а Украина упоминается только в контексте украинской диаспоры в Соединенных Штатах[5]. Вильсон заимствовал лозунг самоопределения наций именно у восточных европейцев, и этот факт заслуживает более пристального изучения.
Однако дискуссии историков сосредоточились вокруг динамики соперничающего империализма великих держав. Вопрос ответственности за развязывание войны заставил страны, воюющие на Западном фронте, указывать друг на друга как на главных зачинщиков конфликта. В результате гораздо большее внимание было уделено развитию ситуации в Берлине, Париже и Лондоне, а не на Балканах, где находились истоки кризиса[6]. Ученые сместили фокус своего внимания к северу и западу не только в силу историографических соображений (среди которых настоятельная потребность приписать кому-то вину за развязывание войны), но и вполне разумных исторических. Большинство государственных деятелей и историков в дальнейшем утверждали, что истоки масштабной войны между великими державами коренились в столь же масштабных политических конфликтах, развертывающихся между ними. События на периферии, возможно, и послужили искрой, но нет особых оснований считать их чем-то большим. Таким образом, европейские дипломаты в июле 1914 года обычно (хотя, как мы увидим, не всегда) трактовали кризис как столкновение империй. Война и военная мобилизация в августе была объявлена в контексте имперской системы, которая управляла действиями дипломатов все предыдущее столетие. Но войны обычно затрагивают многое, а великие войны – это по определению почти всегда клубок многочисленных конфликтов, которые разворачиваются в одно и то же время. Один из таких конфликтов касался самого существования контроля со стороны империи, а не просто того, какая именно империя будет осуществлять контроль. Этот аспект Первой мировой войны имел место уже в самом начале войны и в последующие годы стремительно развивался.
Сдвиг от идеи великодержавного империализма к модели колонизации и деколонизации позволяет нам увидеть военные события в новом свете; эта же модель дает нам свежие идеи относительно развития явления, которое обычно обозначают как «расцвет национализма» в Восточной Европе. Опять-таки, изучение национализма в Восточной Европе занимало важное место в литературе о войне. В частности, исследователи империи Габсбургов в довоенный и послевоенный периоды часто обращаются к проблемам и политическим чаяниям отдельных этнических групп, и многие заключают, что мультиэтничная империя в конечном итоге несостоятельна как современное государство[7]. Ученые высказывают аналогичные суждения и о Российской империи [Бахтурина 2004: 3]. Такое прочтение предполагает, что подъем национализма оказал столь сильное давление на имперские государства, что последние вынуждены были принимать еще более отчаянные меры для сдерживания националистических движений. Война притушила эти стремления к независимости, но когда перед империями забрезжило поражение, националистические группы заговорили на языке самоопределения, чтобы добиться в Париже политического признания.
Подобная интерпретация является не столько неверной, сколько неполной. Она придает слишком большое значение ранним процессам становления и развития этнического сознания и переоценивает роль пропагандистов национальной идеи. Что важнее, национально-освободительная модель проблематична, поскольку исходит из предпосылки, что это прежде всего процесс перехода от колониальной зависимости к национальному суверенитету и, следовательно, основная битва происходит между нацией, желающей свободы, и империей, стремящейся сохранить контроль.
Основание этой модели, как мы увидим, недостаточно прочно, чтобы объяснить сложные политические и военные процессы, ведущие к независимости, подверженные
