Поиск-89: Приключения. Фантастика - Владимир Блинов

— Значит, — беззвучно смеется Емелька, утирая слезу, — и Ванятку, и всю твою родню так и припечатал навечно Акинфей-то, ох-ха-ха…

— Ты чего же, Емеля, — вступается Макар, — людям позор да помеха, а тебе смех да потеха?

— Не трогай его, — покашливает Егор, — последний-то смех слаще первого. Поглядим еще, кто посмеется.

Тут Макар ловко достает своей единственной рукой из-под верстака штоф, выдергивает зубом затычку.

— Эй, Сидор, примешь али как?

— Не дергай его, — бурчит Егор, — и Артемону не вздумай, он уж который день…

— Ну что же, Емельян, нам с тобой боле достанется, прими-ко, гренадер, деревянную-то ногу к ненастью не ломит!

Старик моргнул Артамону, мол, и тебе незаметно плесну. Хозяину же не предлагает: не уважает Егор сивухи, верен старозаветным наказам, не терпит новых греховных мод, особливо зол на табак, не держит в хозяйстве и чертова земляного яблока.

— Был бы ты, Егор, не демидовский, далеко б пошел, — сочувственно говорит Макар.

— А я и не демидовский. Без закону все село и деда мово приписали к заводу.

— Чей же ты?

— Чей-чей! Божий человек, заводской, российской, уральской! Хоть и числюсь под Демидом. Вона и Артемон наш — тоже новой породы, тагильской. Сивуху лакать не будет, в люди выйдет. Ох, не блазнитесь вином-то, робяты…

Помолчали.

— Настена! — позвал Егор.

Мигом сунулась Настя в печь, достала чугунок со свекольными паренками. Акулина зашевелилась, откинула холстинку с пирога, початого еще утром, отвернула верхнюю корку, из-под которой засеребрились красноперые гольянские окуньки.

— Хватит блекотать-то, Макарей. Сидор, уймись, глони с мужиками. Помянем родителей наших, царствие им небесное, вечный покой. Айда к столу, в горницу.

…Погостевав, ушли мужики по домам. Только за порог переступили, только щеколдой звякнули, тут и пошел все время молчавший Артамон по избе вприсядку:

Ох, Настасья, эх, Настасья,Открывай-ка ворота!..

— Ишь, дурень, чего выкомаривает, — смеется Акулина.

Не удержалась и Настя, задробила по кругу:

Я по горенке ходила,Потеряла брошку,Всей душою полюбила,Да не Артамошку…

Схватил Артамон сестрицу, закружил, завертел по горнице.

— Пусти, — отбивается Настя, — тятенька, вели, чтоб он отпустил меня.

— Никшни, Артемон! Доведи-ко стрелку, скоро темнять начнет.

Зажимает Артамон в тисы заготовку, легко, будто играючи, водит по ней подпилком.

— Ты, Артемий, того… шляешься, сивуху лакаешь, мотри… С чего бесишься?

— Поверишь ли, крестный, хочется сотворить чего-нибудь этакое… Чтоб все знали… Ну вот как ты! Сила есть, руки в разуме, неуж всю жизнь уголь конторе поставлять? Может, с того и тоскую. Да когда же и повеселиться, как не в гулливые дни. Эх, однова живем!

И он опять прошелся колесом по избе.

— Я тебя, Артемон, из купели принимал, я и в ответе и перед памятью брательника Елизара. Женить тебя…

— Вот ты, крестный, весь век трудишься, доброе дело творишь, учеников скольких в люди вывел. А толку-то? Часы твои астрономические с кузнецом у наковаленки кому радость приносят? То-то! Не туда ли и дроги уйдут? Так что же полезнее-то: житуха гулливая или…

— Ты, Артемий, того, не наступай на старую мозоль. Терпеть надо и веровать. Демид воли не дает. Но мои-то труды, помяни мое слово, всех Демидовых перевекуют, всех! Да и сам я семерых царей пережил, авось и восьмого… Глядишь, и волюшки попробуем.

— Крестный, а что, кабы тебя хозяином, а?

— Мели, язык-от без костей… Ох-хо-хо. Женить бы тебя!

Вот тут-то и всчудился парень. Закружилось у него в голове. Подпилок по стрелке, глаза в оконце вперились…

…И распахнулась калитка насупротив, в доме Ворожевых. И выкатила на бочке дева Анюта в сарафане голубом развевающемся, с волосами рыжими трепыхающимися, со ртом большущим малиновым. Засунув два пальца в рот смеющийся, свистнула Анютка на всю околицу. Эй, мол, ребятня подзаборная, посмотрите-ка на меня, отрочицу!

Перебирала по-гусиному розовыми, стынущими ступнями по бочке, бойко катила по тропочке.

«Ишь ты, — подумал Артамон, — какая! Во дева за зиму вымахала, откуда что взялося!»

И ребята, позабыв про чугунку, притихли, залюбовались, и девки, гулявшие под горой, заперешептывались, и старики с завалинок по-молодому повскакивали…

Распахнул Артамон створки, щучкой через подоконник-то вынырнул, даже геранок в горшках не потревожил. И вспрыгнул он на бочку. И встал рядом с Анюткой. И покатили они вместе под ехидное ребячье:

Жених с невестой поехали по тесто,Теста не купили, невесту утопили,А жених-то ах да ох, ест с утра один горох…

Глядели они друг дружке в глаза, шустро перебирали ногами, аж на пригорок выкатили.

— Ты почто это така рыжая-то?

— Тебе что, на рассаду дать?

— Ох и глазищи у тебя хитрющие, как у козы!.. И взростна же ты за зимку-то стала!

— Да и ты обородател!

— Прибежишь вечор в лес?

— Ух ты бес! Слышь, эти-то как дразнятся, побей их!

— А неохота от тебя отпускаться…

— Ой, гли-ко — птичка! — указала она тонкой рукой на колокольню.

— Где? — завертел головой Артамошка. — Где, кака така птичка?

— Хвать тебя за личико!

И полетели они оба с бочки кувырком на землю. Только взвизгнула Анютка, будто подбросило ее с земли, сарафан она вмиг оправила да со смехом к дому своему, только ее и видели.

Лежал Артамон обалдело, в небо глядел. Конопатым Анюткиным ликом катилось по голубому небу лохматое апрельское солнышко…

— Да ты чего? Христос с тобой, окстись, по тисам ведь пилишь… Артемон!

— Ась?

— Испей поди квасу, очухайся!

— Ух, дядя, и приблазнило же… Вот бы сотворить мне такое, вроде ентой твоей кареты, что ли…

— Ишь чего захотел, молод еще.

— А хоть бы и попроще чего!

— Да тебе-то зачем, споспешаешь ведь мне.

— А вот смастерил бы чего-нибудь — первым в заводе бы сделался, к Анне Ворожевой и посватался бы.

— Не дури, Артемон, ровня ли мы Ворожевым? Они люди вольные, первостатейные, а мы, не забывай, посадские, у Николая Никитича — в крепости. Вот, поможет бог, завершим дрожки… Не пара она тебе, да и молода Анютка, дите еще, даром что ляжки наела. Есть у тебя невеста, Дашка, Мортирьева дочь, ровня. Анютку забудь.

— Ох не забыть, дядя, ведь словно солнышко приоткрылося…

— Артемошка!

Печь к ночи протопилась. Встал Егор Кузнецов пред образом. Встали за ним жена Акулина, и девица Настасья, и племяш Артамон, сотворили они молитву перед паужном: «Отче всех, на тя, господи, уповаем, ты даешь нам пищу благовременную, утверждаешь твою руку щедрую…»