Годы жизни. В гуще двадцатого века - Борис Сударов

Оказалось, никто не обратил внимания, как я ушел вперед. Подумали, что бадья на цепи могла утащить меня в колодец. Я стал махать рукой, и Ева, наконец, заметила меня.

В этой деревне на базаре мы встретили нашего врача Левченко с семьей, еще кого-то из Мстиславских. Все запасались какими-то продуктами.

Проезжая через деревни, на лицах встречавшихся нам местных жителей я не замечал сочувствия нам. В их глазах было холодное безучастие. А в репликах порой можно было услышать и что-то обидное.

Десятидневный переход мы закончили в городе Кирове. У кого-то из наших здесь были знакомые, и они на пару часов приютили нас.

Хозяйка затопила огромную печь, и наши женщины захлопотали возле нее.

Перед тем, как нам покинуть Мстиславль, папа с товарищами, по просьбе начпрода полка, несколько ночей пекли хлеб для его красноармейцев.

В знак благодарности начпрод оставил артельщикам большую, килограммов тридцать, пачку масла. В июльскую жару ее все равно нельзя было сохранить.

Перед отъездом в артели оставалось еще какое-то количество муки, и рабочие решили разделить ее между собой – не оставлять же немцам. И вот сейчас все это здесь, в Кирове, пошло в ход.

Коня папа стреножил и поручил мне приглядывать за ним.

Я стоял под окном и смотрел на нашего спасителя, лениво пощипывающего еще не пожелтевшую траву. А из окна неслись манящие запахи пирожков, булочек… И я не выдержал, зашел в дом, чтобы чем-то полакомиться, всего минут на пять, не больше. Но когда вышел, на ходу жуя пирожок, коня под окном не было. Я обежал вокруг дома, просмотрел ближайшие переулки. Потом наши мужчины обошли все ближайшие улицы, расспрашивали людей… Конь как в воду канул. Я чувствовал свою вину. И хотя меня никто не упрекал, старался никому на глаза не попадаться.

Положение упрощалось тем, что железнодорожная станция была неподалеку, всего в семи километрах. По просьбе хозяйки, в доме у которой мы остановились, сосед-кучер на своей лошади отвез нас на станцию. Там мы быстро сели в подошедший товарный состав, который шел с фронта, – туда он отвозил лошадей. В вагоне – запах и все прочее напоминало об этом. Но мы были счастливы.

Через пару часов в Почепе нас подобрал товарный состав с эвакуированными, двигавшийся вглубь страны, – куда – никто не мог сказать.

Здесь уже вагоны были оборудованы специально для перевозки людей двухэтажными нарами…

Не все взрослые смогут назвать день, когда для них кончилось детство. Мне этот день запомнился на всю жизнь.

В детстве у меня, как и у других ребят нашей тимуровской команды, не было элементарных игрушек, они отсутствовали в наших магазинах. У меня единственной игрушкой был с любовью изготовленный папой деревянный пистолет, покрытый черной краской и лаком, он был похож на настоящий.

В школе старшеклассники ко дню Красной Армии подготовили какой-то спектакль на военную тему. Красного командира в нем играл симпатичный Юра Матюкевич, которому для его роли нужен был пистолет. Но достать его нигде не могли.

И вот Ева попросила у меня для спектакля мою игрушку.

Потом «Красный командир» не хотел мне ее возвращать. Он носился на перемене по залу с моим пистолетом, смешил девчонок.

Как-то, улучив момент, я подкрался сзади к нему, выхватил свою игрушку и убежал…

Через много лет, в Москве, я случайно встретил моего былого «обидчика». Полковник Матюкевич после окончания артиллерийской Академии преподавал в институте имени Баумана.

Мы вспомнили довоенный Мстиславль, наших общих знакомых. Оба с улыбкой вспомнили историю с моим пистолетиком…

…Июльским днем сорок первого, покидая Мстиславль, я не мог оставить врагу мою любимую игрушку. Всю дорогу нес ее в руке, или засовывал в мешок с вещами.

Когда папа уже в эшелоне заметил ее у меня в руке, он взял и… выбросил ее из вагона. Вот тогда я понял – кончилось мое детство.

…Поезд то безостановочно мчался вперед, то надолго останавливался на запасном пути какой-нибудь станции, пропуская встречные воинские эшелоны. На всех маленьких и больших станциях еще издалека можно было прочитать написанное огромными буквами слово «Кипяток», которое поначалу казалось мне названием станции.

Кипяченую, горячую воду в пути по своему значению можно было сравнить с хлебом. Как только поезд на станции останавливался, мужчины, женщины с чайниками, бидончиками устремлялись к манящей вдалеке надписи «кипяток». Сколько поезд простоит, никто не знал. Порою, он вдруг трогался, и люди бежали обратно. Хватались за протянутые руки, и их втаскивали в вагон.

Кто-то, не успев добежать, в растерянности останавливался на платформе, тоскливо глядя на удалявшийся состав.

Куда нас везли, никто не знал.

Кто-то размышлял: «Хорошо бы в Среднюю Азию, впереди зима».

Другие считали, что там жарко, лучше бы в Сибирь.

Ранним утром в начале августа мы прибыли, наконец, в пункт назначения – город Чкалов.

По распоряжению местных властей эвакуированных ждали уже колхозные подводы. На одну из них мы погрузили свой жалкий скарб, сами сели и отправились в неизвестность.

Поздним вечером въезжали в глухую уральскую деревню Сенцовка, где правление колхоза определило нас на квартиру к пожилой супружеской паре. Хозяева любезно предоставили в наше распоряжение маленькую каморку с полатями во всю ее ширину.

Стояли жаркие дни. Не желая лишний раз беспокоить хозяев, мы не торопились селиться в своей каморке, а расположились в сарае на сеновале.

Была решена проблема питания. В счет будущих трудодней мы получали в правлении хлеб и молоко. Молоко, правда, сепараторное. По нынешним меркам – однопроцентной жирности. Но мы были рады и этому.

Пока активная уборочная кампания не началась, для нас работы в поле не было.

Как-то в деревню приехал топограф, в помощь которому надо было выделить человека. И жребий пал… на Еву.

Папа с мамой засомневались, можно ли ее, девчонку, отпускать в степь с незнакомым молодым мужчиной.

– Ладно, папа, я поеду, – сказала Ева. – Ничего со мной не случится, не волнуйся.

Но, когда через три дня вернулась, она заявила, что больше в степь с этим мужчиной не поедет.

Беспокойство мамы с папой было, видимо, не напрасным.

Я очень скоро перезнакомился с местными ребятами и девчонками, ходил с ними на вечерние посиделки, которые устраивались на краю деревни. Там играла гармошка, девчонки пели какие-то незнакомые мне песни, частушки, у всех в кармашках были семечки, с которыми они ловко расправлялись.

Рядом со мною всегда оказывалась рыжеволосая, симпатичная Раечка, которая уделяла мне внимание, угощала семечками.

Трактористы, работавшие в поле, встретили там однажды незнакомого парня. Когда спросили его, кто он и как оказался в степи, незнакомец молчал, ни словом, ни мимикой не реагировал на вопросы. Это насторожило трактористов, и они привели его в правление.

Старик, участник Первой мировой войны, побывавший у немцев в плену, решил, что это может быть шпион. Зная несколько слов по-немецки, пытался что-то прояснить, но тщетно. И тогда в помощь старику позвали меня.

Мы сидели с ним вдвоем, пытаясь добиться от незнакомца хоть слова. Но он молчал.

Правление, между тем, окружила толпа любопытных. Толкая друг друга, взрослые и дети заглядывали в окно. Сенсация! Поймали шпиона! Поймали дезертира!

После звонка в район, оттуда вскоре пришла машина, парня увезли. Кто был этот странный незнакомец, мы так и не узнали.

Но я стал местной знаменитостью.

Приближалась осень. Утешительных известий радио не сообщало. Оставаться на зиму в этой глухой деревне, в ста километрах от железной дороги не хотелось. Здесь не было простейшего медпункта, врача, школы.

И вот тогда папа с мамой решили, что нам надо перебираться в большое село Буланово, где все это было.

По приезде туда, мы с папой отправились искать квартиру. Но везде получали вежливый отказ. По совету эвакуированных, ранее обосновавшихся здесь, мы направились в правление местного колхоза. И нас сразу определили на квартиру, где жила довольно большая семья: старики-родители, их дочь с мужем и четырехлетней девочкой.

Нам выделили темную, маленькую каморку с полатями для сна во всю ее ширину, как в Сенцовке.

Рядом на полу находились наши вещи, в том числе увезенный из Мстиславля мешок с мукой. Наш «золотой запас».

Однажды ночью я проснулся от непонятной боли в ухе, в котором что-то неистово тарахтело. Я испуганно заметался на полатях, потом соскочил на пол и волчком завертелся, схватившись за ухо.

Все в доме проснулись, переполошились.

– Ну-ка, наклони голову! – на пороге каморки стоял в одних трусах старик-хозяин. В руках он держал стакан с водой.