Князь мира - Сергей Клычков

А на них плоды,

Да не для еды!

У печеры - золотой ручей, берег выложен чистым зеньчугом, а по бережку тропка шелковая, а тропа ведет ко обители, купола издали синие,

Увешаны ланпадами скинии,

А и в скиниях старцы скитники,

От мирского глаза скрытники…

Подошед к той обители заочной,

Взликовал Силантий душою непорочной…

Тут и вышла к нему монастырская братия

Со хоругвями, со распятием:

"А и не в час же ты к нам пришел, вьюнош Силантий, не вовремя! Ох, и горе великое у божьей обители, уж и жили мы в обители, скрытились,

Постились, молились, скитились,

Ох, и ныне церкву излишку высокую взгрохали,

Ох, да и взгрохали, сами заохали,

Почто кумпол видно с любого конца, с любого краешку, почто слышен звон с каждой пяди земли?.. Басурманский царь нас из-за горки высмотрел, собирает войско несметное, басурманский царь страны ляховой,

Стороны загубной, аховой!"

Как помолится тут Силантий на звонницу,

Как и старцам в ноги поклонится:

"Ой же вы, старцы,

Перед богом огарцы,

Старцы скитники,

От мирского глаза скрытники!

Видно, и у вас не убежишь от беды, видно, и у вас от горя не скроешься, отслужите-ка по мне панихвиду недолгую, на скорую руку кадилами отбрякайте, отстою я ее при живности, опосля выду к царю басурманскому, проведу его хитростью и выведу, а коли не хватит ума,

Так вернусь во дома!"

Отслужили старцы панихвиду недолгую, огарцы пасхальные дотеплили, окурили Силантия ладаном:

"Вот, тае, вьюнош, и надо нам!"

Тут в недолгую пору, в скором времени повстречалось Силантию войско несметное, впереди его басурманский царь, под ним синий конь,

Из ноздри огонь,

Под копытами гром и полымя, он ушми прядет в самом облаке, он и гривою по земле тащит! Поклонился ему Силантий, поздравкался, басурманский царь отпрукнул коня, опустил повода, плетку выронил:

"Ты монах… не монах?

Ты в каких именах?

Не видал ли, тут манастырь стоит, в небо звонница упирается,

А ворота не запираются?"

"А и зовут мене Силантий Силантьевич, а и сам я из нищей из братии, нищей братии горе-горемычной,

Ко всякому горю привычной!

А и нет тут монастыря, нету церковицы, а растет вон в небе луковица

То ль из золота, то ль из олова,

Не большая она будет, не махонькая, в аккурат с твою дурью голову!"

"Ну, уж луку у нас самих достаточно!..

Только сбыточно ли это, парень, статочно?.."

"А и ныне день Марфы-огородницы[3],

А и Марфа слывет средь святых греховодницей,

О мирской тщете

Заботницей, о людской суете

Заступницей!"

"О такую речь конь оступится!

Вы берите-ка, мои слуги верные, люботряса эвтого кудрявого, закрутите ему руки на спину, положите вместе с провизией!.. Привезем мы его в свою сторону, пусть насадит в небе луковок на всю нищую свою братию,

Горе-горемычную,

На всю шатию,

Ко всякому горю привычную!"

Так случилось все, так и сделалось, привезли Силантия в царство ляхское, а и в то ли царство самое,

Бесчинное да срамное!

Как взыграли килимбасы трубные, как царя встречать народ вывалил, принимать на крыльцо дочка выплыла:

"Здравствуй, царь-осударь, здравствуй, батюшка! Что привез ты мне в подарочек на любовь свою отецкую?.."

"Эх, привез я тебе, дочка Загуба Загубишна, да вещицу не простецкую".

Тут растолкали народ

И вывели Силантия вперед…

Как только тут все разгляделися, на носы у всех глаза вылезли, на дыбки ноги вытянулись:

"А и этот, дочка, молодец видит в небе луковки,

В небе луковки, в книге буковки,

Что мне делать с ним, рассуди-разложь:

То ли правда - ложь,

То ли сказка то ж,

То ль огнем палить,

То ль в тюрьму валить?.."

Дочка царская на Силантия воззарилась, с взгляда первого улыбкой обронилася,

Подошла к нему, низко поклонилася,

Кудри шелковые белой ручкой тронула,

Заглянула в очи синие: вся душа в ней захолонула!

"Ох, и царь-осударь, ты мой батюшка, отродясь я такой красоты не видывала, сызмальства в такие очи не глядывала, а и скинь-ка ты рубище со Силантия,

Обряди-ка его в парчовую мантию!"

"Ох, и дочка ты моя родная,

Девка красная греховодная!

Ты нежна,

Важна

Да вальяжиста,

Самонравна да куражиста,

А и, видно, мне теперь конец,

Мне конец, а тебе - венец:

Ты садись-ка с молодцом на мой царский трон,

Для мене любовь - на земле закон!"

Силантий в землю под ноги уставился, отошел в сторонку от Загубы Загубишны, обернулся ликом к люду хребетному,

Безотдышному, безответному,

Ко своему ли обету заветному!

"Ой, ты царь Загуб со Загубишной! Я не вижу красы, не зрю почести! А и дал я обет быть во девствии,

А и вижу в том только средствие

От любого лиха-бедствия!"

Басурманский царь тут возгневался, дочка царская раззадорилась,

Распушилась, расхорохорилась,

На Силантия уставилась бельмами,

Обернулась лютой ведьмою:

"Ох, принять тебе, Силантий, ныне мучения

От великого моего огорчения:

Если так да если ты коли,

Так глаза тебе я выколю!"

Толкнула Силантия локтем

И проколола глазыньки когтем.

Силантий даже глазом не моргнул…

"Ох, принять тебе, Силантий, ныне от мене еще муки:

Отрублю я тебе руки…

Левую положу-ка себе на сердечко,

А на правую продену колечко!"

Взяла в обе руки меч,

Размахнулась с обоих плеч,

Отрубила Силантия руки, Силантий и рукой не шевельнул…

"А и нет мне, бедной, любови,

Согласия по духу и крови!

Заповедан мне тяжкий блуд:

Отруби ему, батюшка… уд!"

Заплакала Загуба Загубишна, сама белой ручкой закрылася,

Силантий запел, как на крылосе,

Звонким,

Тонким

Голосом,

Повалился наземь колосом…

Ни перекреститься ему, ни на небо взглянуть, так и умер с одним воздыханием.

А и тако пишет святое писание

Во наставление,

Во послушание,

Ему же ныне и присно и во веки веков…

*****

- Аминь! - докончила Марья. - Ложись спать, Михайла!

Михайла перекрестился и закрыл книгу на той же желтой странице, по которой шли кособокие строки, как и морщины на желтом Михайловом лбу.

- Ишь, Марья, заповедь, говорю, какая! От царицы и то отказалси!

- Полно, Михайла: да то же был вьюнош, а ты же… старик! Ложись-ка, пра, лучше да выспись… Завтра гряды бы надо оправить да… горох… ох, посадить!

Завернулась Марья под шубу и тут же с места захрапела с тонким свистом и хлипом.

Задумался, видно, Михайла, а потом махнул рукой и заглянул под шубу: лежит Марья навзничь, жадно у нее раскинуты руки, словно ловят кого-то во сне, грудь поднялась к подбородку и в кончики рта набилась сладкая слюнка.

- У бабы вразумления мало, - покачал головой Михайла, - по бабьему, значит, и рассудила!

До самого света досидел Михайла возле жены, как рыбак без снасти возле бурного моря.

А когда в окно ударил рассвет, порешил, что иначе быть не должно и не может: земля берет мужичью крепость и силу! Прав Филимон!

"Схлестнется дура, пожалуй, - подумал он, держась за скобку на выход, - ну да грех да беда с кем не бывает!"

А ведь это и правда: земля куда раньше лучше родила и была чернее грача, а сам-то мужик был намного сильнее на жилу и гораздо тверже на пуп.

Тут вот и начинается.

Последняя звезда висела к заре, как светлая слеза на девичьей румяной щеке, вот-вот упадет в синюю чашу, на которой незримой рукой наведены такие хитро-причудливые узоры.

Молодой показалась земля Михайле в то утро, как вышел из дому.

Идет он по дороге, и кажется ему, что позаодаль ее вместе с ним идут, не отставая, кусты бредовника и ольшняка и хилые березки провожают его на таком безлюдье и тишине, завернувшись с головами в туман.

Чуть версту отмахал Михайла и остановился:

- Экий же старый я Фалалей! Гляди-тко, что вздумал!

Но как возвращаться назад на этот раз?

Хоть тянет в самый нос хлебный дымок от села и слышно, как залучает в ночном пастух лошадей, по росе отдается конский топот и храп, только не видно еще ничего за туманом, плотно припал он к земле, до времени, видно, от Михайлы что-то скрывая, только вдалеке уже выставились за туманом красные рожки и мелкие облачка, похожие на библейское Амосово стадо, бегут с золотой горы, светлое руно роняя на землю.

Встал Михайла на колени, вспомнил Филимонову молитву, положил широкое знаменье и стукнул о землю лбом:

- Простите, добрые люди!

Мыкнула Михайле в ответ из села первая корова, выходя из дворовых ворот, скрипнули на петлях калитки, а с синей горы из-за леса закхакала сначала словно с того света Михайлова старуха, а потом молодо закуковала кукушка, отливая свои серебряные "ку-ку" на далекие версты.