Как зародился журнал Питера Хоупа - Джером Джером

Питер словно очнулся от сна и пошел в столовую ужинать.

Уже в постели Питера осенила блестящая мысль. «Ну конечно, — как я не подумал об этом раньше? Все сразу станет ясно». И Питер сладко заснул.

— Томми, — начал Питер, садясь за стол на следующее утро. — Кстати, что это такое? — И он в недоумении поставил чашку обратно на стол.

— Кофе. Вы ведь сказали кофе приготовить.

— Ах, кофе! Так вот что, Томми, на будущее время, если тебе все равно, я буду пить по утрам чай.

— Мне все равно, — любезно согласился Томми, — завтракать-то вам, а не мне.

— Да… что бишь я хотел сказать… у тебя, Томми, не очень здоровый вид.

— А я ничего. Я никогда не болею.

— Может быть, ты не замечаешь. Бывает так, что человек очень нездоров и не знает этого. Я не могу держать у себя человека, если не уверен, что он совершенно здоров.

— Если вы хотите сказать, что передумали и хотите избавиться от меня…

И подбородок Томми моментально задрался кверху.

— Нечего губы дуть! — прикрикнул Питер, напустив на себя ради этого случая такую строгость, что он и сам себе дивился. — Коли здоровье у тебя в порядке, как я надеюсь, я буду очень рад пользоваться твоими услугами. Но это я должен знать наверное. Так уж принято. Так всегда делают в хороших домах. Сбегай-ка вот по этому адресу и попроси доктора Смита зайти ко мне, прежде чем он начнет свой обход. Ступай сейчас же, и, пожалуйста, без разговоров.

— Очевидно, с ним так и следует говорить, — сказал себе Питер, прислушиваясь к удалявшимся шагам Томми.

Когда хлопнула наружная дверь, Питер прокрался в кухню и сварил себе чашку кофе.

«Доктора Смита», вступившего в жизнь в качестве «герр Шмидта», но, вследствие разницы во взглядах со своим правительством, превратившегося в англичанина и ярого консерватора, огорчало только одно обстоятельство — его постоянно принимали за иностранца. Он был коротенький, толстый, с густыми кустистыми бровями и такими свирепыми седыми усами, что дети начинали реветь при виде его и ревели до тех пор, пока он, погладив их по головке, не заговаривал с ними таким нежным голосом, что они умолкали от удивления — откуда взялся этот голос. Он и ярый радикал Питер с давних пор были закадычными друзьями, хотя каждый из них и питал снисходительное презрение к взглядам другого, умеряемое искреннею привязанностью, которую он едва ли сумел бы объяснить.

— Што же такое, по-фашему, с фашей маленькой тэвочкой? — спросил доктор Смит, когда Питер объяснил ему, зачем он его приглашал. Питер оглянулся. Дверь в кухню была плотно закрыта.

— Почем вы знаете, что это — девочка?

Маленькие глазки под нависшими бровями стали совсем, круглые.

— Если это не тэвочка, зашем ее так отэвать?

— Я не одевал. Я именно хочу одеть — как только узнаю…

И Питер рассказал все по порядку.

Круглые глазки доктора наполнились слезами. Эта нелепая сентиментальность его друга больше всего раздражала Питера.

— Бедняжка! — пробормотал мягкосердечный старый джентльмен. — Само профитение привело ее к вам — или его.

— Какое там провидение! — рявкнул Питер. — А обо мне провидение не позаботилось? Подсунуло мне это дитя улицы — изволь возись с ним.

— Как это похоже на фас, радикалов, — презирать ближний за то, что он не родился в пурпуре и тонком белье!

— Я послал за вами не для того, чтобы препираться о политике, — возразил Питер, усилием воли подавляя негодование. — Я послал за вами, чтоб вы определили, мальчик это или девочка, чтобы я по крайней мере знал, что мне с ним делать.

— И што же ви тогда стелаете?

— Не знаю, — признался Питер. — Если это мальчик, — а мне думается, что это так и есть, — пожалуй, можно найти ему местечко где-нибудь в редакции; конечно, придется сначала немножко пошлифовать его.

— А если тэвочка?

— Какая же это девочка, когда она ходит в штанах? К чему заранее придумывать затруднения?

Оставшись один, Питер зашагал по комнате, заложив руки за спину, прислушиваясь к каждому звуку, доносившемуся сверху.

— Хоть бы оказался мальчик, — бормотал он про себя.

Он остановился перед портретом хрупкой маленькой женщины, глядевшей на него с камина. Тридцать лет тому назад, в этой самой комнате, Питер так же шагал из угла в угол, заложив руки за спину, ловя каждый шорох, долетавший сверху, повторяя те же слова.

— Странно, — пробормотал Питер, — очень странно.

Дверь отворилась. Появилась сначала часовая цепочка, колыхавшаяся на круглом брюшке, а затем и сам доктор. Он вошел и затворил за собой дверь.

— Совсем здоровый ребенок, — объявил он, — лучше нефозможно шелать. Тэвочка.

Два старых джентльмена посмотрели друг на друга. Элизабет, по-видимому успокоенная, замурлыкала.

— Что же я с ней буду делать? — спросил Питер.

— Да, ошень неловкое положение, — сочувственно заметил доктор.

— То есть самое дурацкое!

— У вас некому присмотреть за тэвочкой, когда вас нет дома, — озабоченно соображал доктор.

— А насколько я успел познакомиться с этим созданием, — добавил Питер, — присмотр здесь понадобится.

— Я тумаю… я тумаю, я нашел выход.

— Какой?

Доктор наклонил к нему свое свирепое лицо и с лукавым видом постукал себя указательным пальцем правой руки по правой стороне своего толстого носа.

— Я восьму эту тэвочку на свое попечение.

— Вы?

— Мне это не так трудно. У меня есть экономка.

— Ах да, миссис Уэтли.

— Она тобрая женщина, — когда ее узнаешь ближе. Ей только нужно руковотительство.

— Чушь!

— Почему?

— Вам воспитывать такую упрямицу — что за идея!

— Я буту тобр, но тверт.

— Вы ее не знаете.

— А ви тавно ее знаете?

— Во всяком случае, я не ношусь со своими сантиментами — этим только погубишь ребенка.

— Тэвочки не то, что мальшики: с ними нужно инаше обращаться…

— Положим, и я ведь не зверь, — огрызнулся Питер. — А что, если она окажется дрянью? Ведь вы о ней ничего не знаете.

— Конешно, риск есть, — согласился великодушный доктор.

— Это было бы недобросовестно с моей стороны, — сказал честный Питер.

— Потумайте хорошенько. Где не бегают маленькие ножки, там нет настоящий home[2]. Мы, англичане, любим иметь home. Вы не такой. Вы бесшувственный.

— Мне все же кажется, что на мне лежит какое-то обязательство, — сказал Питер. — Девочка пришла ко мне. Я в некотором роде за нее отвечаю.

— Если ви так на это смотрите, Питер… — вздохнул доктор.

— Всякие там сантименты, — продолжал Питер, — это не по моей части, но долг — долг иное дело!

И, чувствуя себя древним римлянином, Питер поблагодарил доктора и распрощался с ним. Затем он кликнул Томми.

— Ну-с, Томми, — начал Питер Хоуп, не поднимая глаз от бумаги, — отзывом доктора я вполне удовлетворен, так что ты можешь остаться.

— Было вам говорено, — возразила Томми. — Могли бы поберечь свои деньги.

— Но только нам надо придумать тебе другое имя.

— Это зачем же?

— Да ведь ты хочешь быть у меня экономкой? Для этого нужно быть женщиной.

— Не люблю бабья.

— Не скажу, чтоб и я его очень любил, Томми. Но ничего не поделаешь. Прежде всего, надо тебе одеться по-настоящему.

— Ненавижу юбки. Они мешают ходить.

— Томми, не спорь!

— Я не спорю, а говорю то, что есть. Ведь правда же, они мешают — попробуйте сами.

Тем не менее женское платье для Томми было заказано и понемногу вошло в привычку. Но привыкнуть к новому имени оказалось труднее. Миловидная, веселая молодая женщина, широки известная под вполне пристойным и добропорядочным именем и фамилией, бывает теперь желанной гостьей на многих литературных сборищах, но старые друзья и до сих пор зовут ее «Томми».

Неделя испытания подошла к концу. Питера, у которого был слабый желудок, осенила счастливая мысль.

— Знаешь что, Томми… я хочу сказать: Джейн, не худо бы нам взять женщину — только для кухни, чтоб варить обед. Тогда у тебя будет больше времени для… для другого, Томми… то есть я хочу сказать: Джейн.

— Для чего «другого»?

Подбородок поднялся кверху.

— Ну — для уборки комнат, Томми, для… для вытирания пыли.

— Мне не нужно двадцать четыре часа в сутки, чтоб убрать четыре комнаты.

— И потом — иной раз приходится послать тебя с каким-нибудь поручением, Томми. Мне было бы гораздо приятнее знать, что я могу послать тебя куда угодно, не нанося этим ущерба хозяйству.

— Да вы к чему это клоните? Ведь я и так полдня сижу без дела, я все могу успеть.

Питер решил проявить твердость.

— Если я что-нибудь сказал, значит, так и будет. И чем скорей ты это поймешь, тем лучше. Как ты смеешь мне перечить! Ах ты!.. — Питер чуть было не выругался, такую решительность он напустил на себя.