Жизнь после жизни - Кейт Аткинсон

Лотти умерла спокойнее, чем можно было ожидать, и Хью без лишней шумихи женился на Сильви в день ее восемнадцатилетия. («По крайней мере, – сказал Хью, – тебе не составит труда запомнить годовщину нашей свадьбы».) Медовый месяц – восхитительный quinzaine[14] – они провели во французском городке Довиль, а затем обрели полупасторальное блаженство неподалеку от Биконсфилда, купив дом почти в стиле Лаченса. Там было все, чего только можно желать: просторная кухня, гостиная с застекленными дверями, выходящими на лужайку, прелестная утренняя столовая и несколько спален, ожидающих пополнения в семье. В задней части дома имелся закуток, где Хью оборудовал себе кабинет. «Да, моя роптальня», – усмехался он.

Соседские дома располагались на почтительном расстоянии. За ними начинались луга, рощица и голубой от колокольчиков лес, прорезанный речкой. Благодаря наличию железнодорожной станции, точнее одного перрона, Хью добирался до своего банка менее чем за час.

– Сонное царство, – посмеялся Хью, галантно поднимая Сильви на руки, чтобы перенести через порог.

Жилище (в сравнении с Мэйфером) было довольно скромным, но все же слегка превышало их возможности, и это финансовое безрассудство удивило обоих.

– Нужно дать нашему дому имя, – сказал Хью. – «Лавры», или «Сосны», или «Вязы».

– Но у нас в саду ничего такого не растет, – возразила Сильви.

Стоя у застекленной двери, они разглядывали запущенную лужайку.

– Придется нанять садовника, – сказал Хью.

Дом встретил их гулкой пустотой. Они еще не приобрели ни ковры Войси, ни ткани Морриса – ничего, что привнесло бы в интерьеры эстетический комфорт двадцатого века. Сильви охотнее согласилась бы жить в универмаге «Либерти», чем в этом семейном доме, у которого даже не было имени.

– «Зеленые акры», «Милый вид», «Солнечный луг»? – предлагал Хью, обнимая молодую жену.

– Нет.

Прежний владелец, продав свой безымянный дом, перебрался в Италию.

– Подумать только, – мечтательно произнесла Сильви.

В ранней юности она побывала в Италии – отец возил ее в «гранд-тур», когда мать отправилась в Истборн подлечить легкие.

– Там же одни итальянцы, – пренебрежительно бросил Хью.

– Совершенно верно. В том-то и смысл, – сказала Сильви, высвобождаясь из его объятий.

– «Конек»? «Усадьба»?

– Остановись, прошу тебя, – взмолилась Сильви.

Вдруг из кустов выскочила лисица и потрусила через лужайку.

– Ой, смотри! – оживилась Сильви. – На вид совсем непуганая, привыкла, наверное, что в доме никто не живет.

– Надеюсь, за ней не гонятся местные охотники, – сказал Хью. – Зверушка совсем отощала.

– Это самка. Детенышей кормит – видишь, как соски отвисли.

Заслышав такие беззастенчивые речи из уст своей еще недавно невинной (хотелось бы верить; хотелось бы надеяться) молодой жены, Хью сощурился.

– Смотри, – шепнула Сильви; на траве кувыркались двое маленьких лисят. – До чего же милые создания!

– Говорят, от них один вред.

– А они, наверное, думают, что это от нас один вред, – возразила Сильви. – «Лисья Поляна» – вот как будет называться этот дом. Ни у кого нет дома с таким названием, а ведь это самое главное, правда?

– Ты серьезно? – недоверчиво переспросил Хью. – В этом есть какая-то странность, ты не находишь? Похоже на детскую сказку: «Дом на Лисьей Поляне», «Дом на Пуховой Опушке».

– Небольшая странность – это не беда.

– Строго говоря, – продолжал Хью, – может ли дом быть поляной? Дом может быть на поляне.

Начинается семейная жизнь, подумала Сильви.

В дверь осторожно заглянули двое детишек.

– Наконец-то, – заулыбалась Сильви. – Морис, Памела, входите, поздоровайтесь со своей сестренкой.

Они с опаской приблизились к колыбели, будто не зная, что обнаружится внутри. Сильви вспомнила, как испытала нечто похожее, когда во время прощания с отцом подошла к элегантному, с медными накладками, дубовому гробу (любезно оплаченному членами Королевской академии художеств). Впрочем, детей, вполне возможно, смущало лишь присутствие миссис Гловер.

– Опять девчонка, – мрачно изрек Морис.

Пяти лет от роду, на два года старше Памелы, он стал главой семьи, когда уехал Хью.

– В командировку, – сообщала Сильви знакомым, хотя на самом деле он спешным порядком пересек Ла-Манш только для того, чтобы вырвать свою беспутную младшую сестрицу из лап женатого мужчины, с которым та сбежала в Париж.

Морис ткнул пальцем в младенческую щечку; новорожденная проснулась и в испуге запищала. Миссис Гловер схватила Мориса за ухо. Сильви содрогнулась, но Морис героически выдержал боль. Сильви решила, как только наберется сил, непременно поговорить с миссис Гловер.

– Имя придумали? – спросила миссис Гловер.

– Урсула, – ответила Сильви. – Я назову ее Урсулой. Это означает «медведица».

Миссис Гловер неопределенно кивнула. У богатых свои причуды. А возьми ее родного сына: собой видный, а зовут без затей – Джордж. «От древнегреческого „земледелец“», – объяснил викарий, который его крестил; Джордж и впрямь трудился на земле в соседнем имении Эттрингем-Холл, как будто имя предопределило его судьбу. Впрочем, миссис Гловер не склонна была размышлять о судьбе. А о древних греках – тем более.

– Ну, пойду я, – сказала миссис Гловер. – На обед кулебяка будет – вкуснота. А на сладкое – египетский пудинг.

Сильви понятия не имела, что представляет собой египетский пудинг. Ей на ум приходили только египетские пирамиды.

– Нам всем подкрепиться нужно, – добавила миссис Гловер.

– Это верно, – подтвердила Сильви. – Да и Урсулу пора еще разок покормить!

Ее саму раздосадовал этот незримый восклицательный знак. Непостижимо, но в разговорах с миссис Гловер она часто напускала на себя преувеличенную жизнерадостность, как будто стремилась уравновесить естественный баланс веселости в мире.

Миссис Гловер невольно содрогнулась, когда из-под кружевного облака пеньюара появились бледные, с голубыми прожилками груди Сильви. Она стала торопливо подталкивать детей к дверям.

– Кашу кушать, – мрачно скомандовала миссис Гловер.

– Не иначе как Господь хотел забрать эту крошку обратно, – проговорила некоторое время спустя Бриджет, входя в спальню с чашкой горячего чаю.

– Мы подверглись испытанию, – ответила Сильви, – которое с честью выдержали.

– В этот раз – да, – сказала Бриджет.

Май 1910 года

– Телеграмма, – объявил Хью, неожиданно появившись в детской и выведя Сильви из приятной дремоты, в которую та погрузилась во время кормления Урсулы.

Быстро прикрыв грудь, Сильви отозвалась:

– Телеграмма? Кто-то умер?

И в самом деле, выражение лица Хью наводило на мысль о трагедии.

– Из Висбадена.

– Понятно, – сказала Сильви. – Значит, Иззи родила.

– Не будь этот прохиндей женат, – начал Хью, – сделал бы мою сестру порядочной женщиной.

– Порядочной женщиной? – задумчиво протянула Сильви. – Разве такое бывает? – (Она произнесла это вслух?) – А помимо всего прочего, для замужества она слишком молода.

Хью нахмурился и от этого стал еще привлекательнее.

– Ей всего лишь на два года меньше, чем было тебе, когда ты стала моей женой, – заметил он.

– И при этом она как будто намного взрослее, – негромко произнесла Сильви. – У них все благополучно? Ребеночек здоров?

Когда Хью настиг сестру в Париже и силком затащил ее в поезд, а затем на отплывавший в Англию паром, она, как выяснилось, была уже заметно enceinte[15]. Аделаида, ее мать, тогда сказала: лучше бы Иззи оказалась в руках торговцев белыми рабынями, чем в пучине добровольного разврата. Идея торговли белыми рабынями заинтриговала Сильви: она даже представляла, как ее саму мчит в пустыню на арабском скакуне какой-то шейх, а потом она нежится на мягких диванных подушках, лакомится сластями и потягивает шербет под журчание родников и фонтанов. (У нее были подозрения, что это мало похоже на истину.) Гарем казался ей чрезвычайно разумным изобретением: разделение женских обязанностей и все такое.

При виде округлившегося живота младшей дочери Аделаида, незыблемо приверженная викторианским взглядам, буквально захлопнула дверь перед носом Иззи, отослав ее обратно через Ла-Манш, дабы позор остался за границей. Младенца предполагалось как можно скорее отдать на усыновление. «Какой-нибудь респектабельной бездетной паре из Германии», – решила Аделаида. Сильви попыталась представить, на что это похоже: отдать своего ребенка чужим людям. («И мы никогда больше о нем не услышим?» – поразилась она. «Очень надеюсь», – ответила Аделаида.) Теперь Иззи ожидала отправки в Швейцарию, в какой-то пансион благородных девиц, хотя на девичестве и, похоже, на благородстве давно можно было поставить крест.

– Мальчик, – сообщил Хью, размахивая телеграммой, как флагом. – Крепыш и так далее и тому подобное.