Великая Российская трагедия. В 2-х т. - Руслан Хасбулатов

1. С одной стороны, существуют “демократы", с другой — “консерваторы" (сторонники “твердой линии", коммунисты и т.д.).

2. С одной стороны, существует “демократия", которую в данном случае представляет Ельцин, с другой — “диктатура", олицетворяемая сторонниками “твердой линии" (но к их числу в зависимости от хода борьбы за власть могут относить и бывших “демократов", например, Хасбулатова или Руцкого). [4]

3. С одной стороны, прогрессивные западники, с другой — ретрограды- славянофилы...

4. С одной стороны, исполнительная власть, с другой - законодатели, представляющие старый режим (в 1991 г. все было наоборот, тогда всесоюзная исполнительная власть отождествлялась со старым режимом, а российский парламент — с “новым").

5. С одной стороны, злая коммунистическая номенклатура, с другой — невинный народ.

6. С одной стороны, добрый предприниматель, частный собственник, с другой — бюрократ, защищающий государственную собственность и т.д.

Конечно, в действительности западные политики, в отличие от пропагандистов, вели более гибкую политику по отношению к России. На конечном этапе перестройки, после путча 1991 г. восторжествовал такой образ мысли, согласно которому в распаде СССР нужно видеть не только освобождение от исторического конкурента, но и нечто иное, скрывающее в себе опасные для Запада процессы. После падения Горбачева на Западе усилилось стремление к поддержке нового “сильного человека", которому, как Горбачеву, можно эффективно помогать финансовыми обещаниями, чтобы он смог осуществить новую концентрацию власти в интересах дальнейшего развития “реформ" и “демократии".

От Сталина до Ельцина не было советского руководителя, которого не боготворил бы Запад. Когда Рейган в рамках своей “неолиберальной революции" заклеймил СССР как “империю зла", дряхлеющий Брежнев уже символизировал такую историческую ситуацию, которая была чревата кризисом разложения. Горбачев и перестройка означали поворот в сторону мировой экономики, содержавший в себе возможности нового сотрудничества. Ельцин после исчезновения горбачевского Союза ССР решительно подчинил Россию западному влиянию. И проблема “демократии" в России меньше всего волнует Запад, когда речь идет о его стратегических интересах, связываемых с Ельциным и его режимом.

Таким образом, тот, кто говорит, что осенью 1993 года (сентябрь- октябрь 1993 года) Президент Ельцин, “законно пользуясь возложенной на него властью, распустил Парламент, как это сделал в свое время Валенса, тоже распустивший парламент и назначивший новые выборы", или тот, кто пишет, что во время октябрьской войны “Президент Ельцин подавил коммуно- фашистский мятеж", тот не просто неточно выражается, он говорит откровенную неправду. Парламент, состоящий из народных депутатов, был “демократией", а Президент Ельцин, приказавший армии стереть с лица земли прекрасный дворец вместе с демократическим Парламентом, стал “военным диктатором", но уже — нелигитимным президентом. В России, — в отличие от других стран, кризис наступил в структуре государства (а не в обществе), и кровавые события, разразившиеся в сентябре-октябре 1993 г., только задели общество.

На московских улицах “общество" появилось в виде некоего “прохожего", уличного зеваки, раскрыв рот наблюдающего схватку богов на “государственном Олимпе". Он подсматривает, глазеет, разглядывает в подзорную трубу с балкона (словно в театре), и не может оторвать глаз от происходящего, как зевака, оказавшийся по дороге с работы или на работу свидетелем дорожного происшествия.

Большинство жертв кровопролития, кроме тех, кто оказался в “Белом доме" — это не активные участники боев, а снующие среди вооруженных людей, любопытствующие гражданские лица, которые попали под обстрел у "Останкино".

Такую же картину реакции всего общества мы наблюдали в августе 1991 года, во время первой постсоветской смены государств. Иначе и быть не могло, ведь раскололось не общество, на две части распалось государство, не гражданин пошел на гражданина, а власть одного русского государства объявила войну власти другого.

Сути дела, а именно того, что в Москве имела место не миниатюрная гражданская война, а миниатюрная государственная война, и подавляющее большинство граждан заняло при этом позицию сторонних наблюдателей и болельщиков, это не меняет. Для русского общества, политически нерасчлененного, неспособного отделиться от государства, и в августе 1991 года, и в сентябре-октябре 1993 года эта пассивность была обычным, нормальным историческим поведением. Русское общество всегда вело себя подобным образом в переходные периоды, в смутные времена, на этапах смены государств.

Инверсией этого поведения, как мы знаем, является “русский бунт", который нашел свое выражение, например, в пугачевщине и еврейских погромах, тот самый, “бессмысленный и беспощадный" — согласно заезженной цитате из Пушкина. Общество до такой степени не оформлено, слабо, что — опять-таки вопреки опасениям и зловещим предсказаниям Запада — стремительного падения жизненного уровня, полного обнищания, обострения социальных противоречий между очень богатыми и очень бедными оказалось недостаточно, чтобы оно вышло наконец в политику или на улицу (исключение составляют случайные толпы, собирающиеся на антиельцинских демонстрациях и состоящие из несчастных, стариков, обнищавших).

Даже профсоюзы скорее являются частью государства, чем общества, не говоря уже о православной церкви, которая никак не может вжиться в свою новую роль и вместо того, чтобы стать “гласом" народа, занимается посредничеством между различными государственными интересами и группировками, к чему предрасполагает ее вся многовековая история.

Ранее я упоминал о причудливом сочетании в России двух “политических режимов" в рамках одного государства. Мне такой подход представляется более обоснованным, чем утверждение о “столкновении двух государств", получившее хождение среди теоретиков ряда стран. В частности, Томаш Краус пишет: “И в августе 1991-го, и в сентябре-октябре 1993 года одно русское государство пришло в столкновение с другим. Не изменилось и место действия, только на этот раз те, кто раньше живым кольцом заслонял “Белый дом", теперь, окружили его кольцом осады, а многие из бывших защитников, после безумной и кровавой попытки захвата власти засели в здании парламента, прямой наводкой обстреливавшегося армией. На одной стороне оказалось государство — Президент Ельцин, на другой — опирающееся на закон и Конституцию государство — Парламент Хасбулатова. Государство- президент было одновременно и новым государственным центром, оно же было и исполнительной властью. Государство-парламент в свою очередь стало “государством-регионов", “государством, представляющим местные интересы", “государством зарождающейся демократии". [5]

Здесь, как я уже ранее писал, необходимо существенное уточнение. Речь не может идти о существовании двух государств, одно из которых, “государство-президент", другое — “государство-парламент". Эволюция российской государственности после фактического устранения из структуры государства компартии, а это произошло уже в ходе I съезда народных депутатов, летом 1990 года, постепенно породила два политических режима. Собственно, они получили свое развитие на уровне Союза первоначально. Введение президентства в СССР породило черты президентского политического режима, введение постоянно действующего парламента — черты парламентарного режима. Они оказались перенесенными на Российскую политическую арену и вмонтированы к лету 1991 года в систему государства, государственные институты, и конституционно закреплены.

Кстати, парламент-гоcударство было не каким-то реликтом, дошедшим до нас из советского прошлого, не искусственным политическим образованием, которое поддерживала одна только, да и то уже недействительная, советская конституция, которую можно было упразднить одним росчерком пера, одним единственным указом, подобно тому, как упразднил в декабре 1991-го государство СССР Ельцин. Она была обладающим действительной легитимностью, новой легитимностью (правовой легитимностью, полученной от избирателей, традиционной легитимностью и революционной легитимностью), силовым центром, интегрировавшим существующие интересы (и прежде всего, региональные). [6]

Конституционный период русской государственной войны, когда Ельцин заставлял “мирным путем" уйти Парламент — не сразу сменила двухнедельная вооруженная конфронтация, насильственные выступления, инсценированные президентской стороной. Интермедией стала война против коррупции, начатая опальным, вытесненным из ельцинского государства, вице-президентом Руцким. В этой войне одно российское государство — подлинно демократический режим — пыталось положить конец автократическим, сатанинским методам борьбы. И как романтик пыталось свои романтические, пацифистские иллюзии, замешанные на вере во всесилие Конституционного права, осуществить на деле и помешать приходу диктатуры. Русское государство-парламент, вне сомнений, оказалось слабее государства- президента, несмотря на то, что оно обладало правовой, революционной и даже традиционалистской легитимностью (Советы за 70 лет приобрели статус традиционалистского института). [7]