Охотник на бобров - Майн Рид

Раф с волнением смотрел на старика и не хотел брать. Но Вильямс затопал ногами и сердито закричал.

Раф должен был согласиться. Вильямс накормил его, напоил и торопил идти домой.

— Я буду ждать тебя здесь, — сказал он. — Не оставайся там долго, а то я, пожалуй, совсем бабой сделаюсь! — прибавил он на прощанье.

Раф ушел. Вильямс остался один со своим безутешным горем.

— Ах, Том, — вздыхал он. — Зачем ты меня оставил? Только с тобою моя жизнь была весела и ясна! — Горькие стоны прерывали его слова. — И умер-то ты не как воин, в славной битве с индейцами, а в блокгаузе на руках у жены! Но что ж делать! Бедной Бетси еще было бы тяжелее переносить свое горе, если б ты умер не на ее руках. Это Бог послал ей в утешение! Благодарю Тебя, Создатель!.. Но мне кажется, я скоро увижусь с тобою, мой милый Том! А до тех пор я должен жить для Рафа и всем, чем могу, помогать твоему милому сыну! Он остался мне в наследство от моего старого друга!.. Клянусь тебе, Том, что я не оставлю его до конца моей жизни.

Так утешал себя Вильямс. Неделю он должен был ждать возвращения Рафа, и все это время провел на том же самом месте, где оставил его Раф. Он почти ничего не ел, все больше и больше курил. Он жил одними воспоминаниями, которые рисовали в его воображении различные случаи из их лесной и степной жизни. При этом он помнил только подвиги своего друга, его преданность и любовь к себе; все же то, что касалось до него самого, он совершенно забыл. Вильямс все это время не мог ни спать, ни есть, и когда приходила ночь, то он, подавленный горем, бросался на постель, и горькие слезы текли из его глаз. Тут никто его не видел и не осуждал за это, и потому он вполне отдавался своему горю.

Вся любовь его как бы перешла с отца на сына, и он только и думал о юноше и строил планы будущей охоты.

Теперь только это одно и привязывало его к жизни и подкрепляло иссякающие нравственные силы. Наконец вернулся Раф. Вильямс с радостью бросился ему навстречу, обнимал и целовал его. Раф рассказал, как мать обрадовалась, когда узнала, что за ферму заплачено, как она благодарит Вильямса за подарок и за участие, и благословляет его и Рафа на трудный промысел.

Вильямс радовался счастью матери Рафа и смеялся так же весело, как бывало в самые счастливые дни его жизни.

Они хотели тотчас же отправиться на охоту, но шел такой сильный дождь, что пришлось остаться в Сент-Луи.

В это время город опустел. На улицах перестали появляться краснокожие; купцы разъехались по железным дорогам и по рекам — кто на родину, кто в другие города торговать купленным товаром. Трапперы распродали свой товар на рынке и снова ушли на охоту и на ловлю диких зверей. Трактир опустел, и наши друзья могли свободно горевать; никто им не мешал.

Вильямс то и дело заставлял Рафа повторять рассказ про болезнь и смерть отца, и все ему казалось, что Раф мало о нем говорит, все ему хотелось слушать и говорить о старом друге. Так прошло некоторое время. В один из дождливых дней, когда они по обыкновению сидели в таверне и вспоминали о Томе, Вильямс сказал Рафу:

— Послушай, Раф, мы еще с твоим отцом составили план для нашей охоты в области среднего Арканзаса. Это опасное место для охоты. Там, в луговых степях, покрытых густой травой в человеческий рост, пасутся стадами бизоны, олени, а по берегам Арканзаса много бобров. Туда редко заходят трапперы, потому что именно тут и живет племя черноногих индейцев, а их предводитель, Теа-ут-вэ, смертельный враг белым охотникам. Но нам нечего их бояться; мы хорошие стрелки, и если что случится с нашими двустволками, то в пироге, которую мы построили с Томом, спрятаны еще два ружья. В ней же лежат дорогие капканы, жестянки с порохом, пулями и табаком и необходимым для нас пеммиканом note 2 . Кроме того, у нас запасено достаточно соли и медвежьего сала. Провизии хватит, пожалуй, на полгода. Рыба и бобровое мясо будут разнообразить наш стол.

Потом Вильямс стал перечислять места, где они будут жить, но вдруг задумался, и его лицо приняло печальное выражение. Раф стал расспрашивать, что с ним. Он долго отговаривался, не хотел отвечать, но потом махнул рукою и сказал:

— Меня радует вся эта охота и приготовления к ней, но я не скрою от тебя — я чувствую, что это будет последняя моя охота. Всю эту неделю мне постоянно слышится, что твой отец зовет меня к себе, и я уверен, что недолго проживу на земле.

Раф стал утешать его, но ничто не могло разогнать черных мыслей Вильямса. Он недоверчиво качал головой.

— Нет, Раф, — сказал он, — Вильямс настолько стал стар, что ему уже пора подумать о будущей жизни, и он не должен отгонять от себя подобных мыслей. Напрасно ты стараешься утешить и разуверить меня в том, что непременно должно случиться. Когда я умру по воле Божьей, то ты останешься моим наследником. У меня нет, кроме тебя, никого на свете, и я со своими деньгами могу делать решительно все, что хочу, не обижая никого. Я их закопал в землю для того, чтобы сохранить на то время, когда мои руки не будут в состоянии больше держать ружье. Слушай меня! Ты их возьмешь, когда я умру!.. Прямо на юг от вашей фермы есть небольшой холм, на котором растет цикорное дерево. С северной стороны в коре дерева ты увидишь воткнутую ружейную пулю. На два фута в сторону от ствола, прямо против пули, взрой дерн — там ты найдешь мое наследство. Помни хорошенько, где искать!

Раф хотел было что-то сказать, но Вильямс быстро встал со скамейки и отошел к окну.

— Слава Богу, ветер переменился! — сказал он весело. — Значит теперь долго будет хорошая погода! Пора, пора собираться в дорогу!

Они стали собираться; скоро все было уложено в две большие корзины. Охотники навьючили их на лошадь, а сами пошли рядом. Они направились к берегам верхнего Арканзаса, откуда должна была начаться охота.

С той минуты, как они вышли в путь, Вильямс повеселел. Казалось, все его мрачные мысли остались в Сент-Луи. Только изредка из его груди вырывался невольный вздох, и когда он оставался один, то долго сидел задумавшись, и глаза его наполнялись слезами. Но чем ближе делалась цель их путешествия, тем реже становились такие минуты, потому что все время охотников было занято другими заботами.

II

Через несколько дней по реке Арканзас плыла легкая пирога. Пирогой называется индейская лодка, сделанная из бересты, длинная, узкая, чрезвычайно легкая, но прочная. В ней сидело двое: старик на корме, правивший лодкой при помощи короткого весла, и молодой человек, который сидел впереди старика и греб двумя длинными веслами.

Пирога была доверху нагружена, но благодаря ловкости молодого человека скользила без малейшего шума по бурной реке. Пирога скользила между высокими скалистыми берегами, вниз по течению. Скалы то полого отклонялись в обе стороны, то стояли серыми отвесными стенами, и из-за них выглядывали широколиственные раскидистые клены, всевозможных пород орешники, суковатые дубы и толстые, могучие березы. Сучья их так нависли над рекой, и верхушки деревьев так плотно переплетались между собою, что, казалось, въезжаешь в тоннель. В этих-то темных местах реки надо было особенно ловко управлять пирогой, потому что тут попадалось много плавучего леса, сломанных ветром и вырванных с корнями деревьев, которые плыли вниз по течению и иногда почти совершенно запруживали дорогу. Охотники ехали молча.