Воспоминания двух юных жен - Оноре Бальзак

Приехала я в три часа пополудни. В половине шестого Роза доложила мне, что вернулась матушка; я спустилась, чтобы поздороваться с ней. Покои матушки расположены в первом этаже в том же крыле дома, что и мои. Я могу спускаться туда по потайной лестнице. Покои отца находятся в противоположном крыле; они гораздо просторнее наших, поскольку с нашей стороны много места отнимает парадная лестница. Наши старинные дома так велики, что родители мои, вопреки высокому положению, которое они вновь обрели с возвращением Бурбонов, по-прежнему живут в первом этаже и даже устраивают там приемы. Матушка, в вечернем платье, ждала меня в своей гостиной, где ничто не переменилось. Спускаясь по ступенькам, я гадала, как примет меня эта женщина, которая так мало думала обо мне, что за все восемь лет, как тебе известно, написала мне всего два раза[17]. Считая недостойным разыгрывать нежность, которую я не могу испытывать, я прикинулась глупенькой монастыркой. Мне было очень не по себе, но замешательство мое тотчас рассеялось. Матушка была обворожительна; она встретила меня без притворной нежности, но и без холодности, она не отвернулась от меня, как от чужой, но и не прижала меня к груди, как возлюбленную дочь; она встретила меня так, будто мы расстались вчера, так, словно она моя верная, задушевная подруга; поцеловав меня в лоб, она заговорила со мной, как с ровней. «Дорогая моя девочка, — сказала она, — раз уж монастырское житье для вас хуже смерти, живите с нами. Вы разрушаете планы вашего отца и мои, но нынче уже не те времена, когда дети слепо повиновались родителям. Намерение господина де Шолье, равно как и мое, — сделать все возможное, чтобы вы ни в чем не нуждались и могли увидеть свет. В ваши лета я рассуждала бы так же, как вы, поэтому я на вас нимало не сержусь, вы не можете понять, чего мы от вас хотели. Я не буду к вам чересчур строга. Если вы сомневались в моем расположении, то скоро увидите, что напрасно. Я предоставляю вам полную свободу, но думаю, что на первых порах было бы благоразумно с вашей стороны прислушаться к советам матери, которая относится к вам, как сестра». Герцогиня говорила мягким голосом, расправляя мою пансионскую пелеринку. Она меня совершенно очаровала. В тридцать восемь лет[18] она прекрасна, как ангел; у нее темно-синие глаза, шелковистые ресницы, лоб без единой морщинки, цвет лица бело-розовый, словно она румянится, плечи и грудь восхитительные, талия гибкая и тонкая, как у тебя, руки редкой красоты и молочной белизны, ногти отполированы до блеска, мизинец слегка отставлен, большой палец словно выточен из слоновой кости. Наконец, ножка ее под стать руке — это ножка испанки, как у мадемуазель де Ванденес[19]. Если она так хороша в сорок лет, она будет красива и в шестьдесят. Я держалась, моя козочка, как примерная дочь. Я была с ней так же ласкова, как и она со мной, даже еще ласковее: красота ее покорила меня, я все ей простила, поняв, что такой женщине, как она, пристала только роль королевы. В простоте душевной я сказала ей об этом, как сказала бы тебе. Быть может, она не ожидала услышать слова любви из уст дочери? Мое неподдельное восхищение бесконечно растрогало ее: она переменилась, стала еще нежнее и перешла со мной на «ты». «Ты славная девочка, — сказала она, — и я надеюсь, что мы будем добрыми подругами». Это замечание показалось мне исполненным прелестной наивности. Но я ничем не выдала своих чувств: я сразу поняла, что должна позволить ей считать себя гораздо проницательнее и умнее меня. Итак, я притворилась простушкой, и это привело ее в восторг. Я несколько раз принималась целовать ей руки, говоря, как я рада такому обхождению, как мне легко с ней и даже призналась, что прежде ужасно ее боялась. Она улыбнулась, обняла меня за шею, привлекла к себе и нежно поцеловала в лоб. «Дитя мое, — сказала она, — сегодня вечером мы ждем гостей; я думаю, вы согласитесь, что вам стоит повременить и, пока портниха не оденет вас, не выходить к гостям, поэтому, повидавшись с отцом и с братом, вы подниметесь к себе». Я охотно согласилась. Дивный наряд матушки стал для меня открытием мира, рисовавшегося нам в мечтах, но я не почувствовала ни единого укола зависти. Вошел отец. «Сударь, вот ваша дочь», — сказала герцогиня.

Отец против ожидания встретил меня очень приветливо; он так хорошо разыграл отцовскую нежность, что я даже поверила в его искренность. «Так вот она, эта строптивица!» — сказал он, беря меня за руки и целуя их, как сделал бы самый галантный кавалер. Он обнял меня за талию, привлек к себе, стал целовать в щеки и в лоб. «Надеюсь, ваш успех в свете вознаградит нас за огорчение, которое причинил нам ваш отказ принять обет. — Знаете ли вы, сударыня, что она будет красавицей и вы сможете ею гордиться?.. — А вот и ваш брат Реторе. — Альфонс, — обратился он к красивому молодому человеку, вошедшему в комнату, — вот ваша сестра-монастырка, которая не желает оставаться в монастыре». Брат мой неспешно подошел и пожал мне руку. «Поцелуйте же ее», — сказал ему герцог. Альфонс расцеловал меня в обе щеки. «Рад вас видеть, сестрица, — сказал он, — я на вашей стороне». Я поблагодарила его: впрочем, мне кажется, он мог бы заехать в Блуа, когда навещал нашего брата маркиза[20] — ведь гарнизон его стоит в Орлеане. Я поспешила удалиться, пока не приехали гости. У себя я кое-что переставила, разложила на пунцовом бархате стола письменные принадлежности и стала обдумывать свое новое положение.

Вот, дивная моя белая козочка, полный отчет о том, как восемнадцатилетняя девушка после девятилетнего отсутствия возвратилась в лоно одного из самых прославленных семейств королевства. Дорога утомила меня, и встреча с родными стоила немалых волнений, поэтому я поужинала и улеглась спать в восемь часов, как в монастыре. Для меня сохранили даже маленький прибор саксонского фарфора, на котором бабушка обедала и ужинала у себя, когда ей хотелось побыть одной.

II

От Луизы де Шолье к Рене де Мокомб

Проснувшись наутро, я увидела, что старый Филипп привел в порядок мои комнаты и поставил в вазы цветы. Одним словом, я обосновалась на новом месте. Но никто не подумал о том, что воспитанница кармелиток привыкла рано вставать, и Роза с большим трудом раздобыла для меня завтрак. «Барышня легла спать, когда подали обед, и встала, когда его сиятельство вернулись домой», — сказала она. Я села писать. Около часа пополудни в дверь моей маленькой гостиной постучал отец; он спросил, могу ли я принять его; я отворила дверь, он вошел и застал меня за письмом к тебе. «Дорогая моя, вам надо заказать туалеты; в этом кошельке двенадцать тысяч франков. Это содержание, которое я определил вам на год. Посоветуйтесь с вашей матушкой относительно новой гувернантки, если вам не нравится мисс Гриффит; у госпожи де Шолье нет времени сопровождать вас по утрам. У вас будет своя карета и лакей». — «Оставьте мне Филиппа», — попросила я. «Извольте, — отвечал он. — Ни о чем не тревожьтесь: ваше состояние позволяет вам не быть в тягость ни вашей матушке, ни мне». — «Не будет ли нескромно спросить, как велико мое состояние?» — «Нимало, дитя мое, ваша бабушка оставила вам пятьсот тысяч франков — это ее собственные сбережения, ибо она ни за что не хотела лишить семью ни единого клочка земли. Она поместила эту сумму в государственную ренту. Проценты с этой суммы составляют сегодня сорок тысяч франков в год. Я хотел, чтобы она отошла вашему второму брату, поэтому вы разрушаете мои планы, но, быть может, в скором времени вы меня выручите; я на вас надеюсь. Вы, кажется, разумнее, чем я ожидал. Мне нет нужды говорить вам, как подобает вести себя барышне из рода Шолье; гордость, запечатленная в ваших чертах, служит надежной порукой вашего благоразумия. Предосторожности, которые принимают по отношению к своим дочерям люди низкого звания, для нас оскорбительны. Злословие на ваш счет будет стоить жизни либо обидчику, либо, если суд небес окажется неправеден, одному из ваших братьев. Мне нечего добавить. До свидания, девочка моя». Он поцеловал меня в лоб и удалился. Девять лет они были непреклонны, и я не могу понять, отчего они вдруг отступились от своих планов. Отец со мной откровенен, это мне по душе. Он совершенно ясно сказал: мое состояние должно перейти к моему брату, графу. Кто же пожалел меня: мать, отец или, может быть, брат?

После ухода отца я долго сидела на бабушкиной козетке, глядя на кошелек, который отец оставил на камине; мне было неприятно, что я так много думаю о деньгах, но в то же время я не могла отвести от этого кошелька глаз. Хотя, по правде говоря, думать тут было не о чем: терзаться угрызениями совести из-за этих денег было бы ниже моего достоинства. Филипп целый день бегал по разным лавкам и искал мастериц, которые могли бы меня преобразить. И вот явилась некая Викторина, знаменитая портниха, а с нею белошвейка и башмачник. Мне, как ребенку, не терпится увидеть, что будет, когда я сброшу наконец монастырское платье, которое висит на мне мешком, но все они трудятся ужасно медленно: корсетных дел мастеру нужна неделя, иначе, говорит он, я испорчу себе талию. Дело серьезное; у меня, значит, есть талия? Жансен, башмачник, обувающий актрис Оперы, уверяет, что у меня нога, как у матушки. На эти важные занятия ушло все утро. Явился даже перчаточник, который снял мерку с моей руки. Я отдала распоряжения белошвейке. Когда я обедала, а все остальные завтракали, матушка предложила мне вместе поехать в модную лавку; она сказала, что хочет воспитать мой вкус и научить меня заказывать шляпы. Я ошеломлена началом независимой жизни, как слепой, который внезапно прозрел. Теперь я знаю: разница между кармелиткой и светской барышней так велика, как нам и не снилось. За завтраком отец был рассеян, и мы не мешали ему предаваться своим мыслям: он посвящен во все тайны короля. Обо мне он совсем забыл, но я уже поняла: когда я ему понадоблюсь, он все вспомнит. Отец мой, несмотря на свои пятьдесят лет, весьма привлекателен; он подтянут, хорошо сложен, у него белокурые волосы, благородная осанка и прекрасные манеры; лицо его — выразительное и непроницаемое разом — лицо дипломата, нос длинный и тонкий, глаза карие. Какая красивая пара! И как странно видеть, что два эти существа, равно знатные, богатые, одаренные, живут каждый своей жизнью, не связанные ничем, кроме имени, и тем не менее слывут в глазах света дружной четой. Вчера они принимали цвет двора и дипломатии. Скоро я поеду на бал к герцогине де Мофриньез и вступлю в свет, который так мечтала узнать. Каждое утро ко мне будет приходить учитель танцев: через месяц я должна уметь танцевать, иначе бала мне не видать. Перед ужином матушка зашла ко мне поговорить о гувернантке. Я решила оставить при себе мисс Гриффит, которую рекомендовал матушке английский посланник. Эта мисс — дочь пастора; она получила прекрасное воспитание; мать ее была дворянка. Моей Гриффит тридцать шесть лет, она будет учить меня английскому. Она недурна собой и еще может нравиться, она шотландка, бедна и горда. Спать моя компаньонка будет в одной комнате с Розой, которая будет ей прислуживать. Я сразу увидела, что такая компаньонка — прекрасная компания: я без труда смогу ею командовать. За те шесть дней, что мы провели вместе, она хорошо поняла, что я единственная, кто может принять в ней участие; а я, несмотря на ее чопорность, хорошо поняла, что она будет ко мне не слишком строга. Мне кажется, она девушка добрая, но скрытная. Я так и не смогла выведать, о чем говорила с ней матушка.