Испанец в России. Жизнь и приключения Дионисио Гарсиа, политэмигранта поневоле. Главы из романа - Дионисио Сапико

Писали мы, как я уже сказал, на грифельных досках грифельными карандашами. Это круглые каменные стерженьки сантиметров десять в длину (когда новые) и миллиметров 5–6 в толщину, заточенные с одного конца. Когда коснешься карандашом доски, слышится тихий стук, так что, когда пишет весь класс, кругом раздается мягкое шуршание и постукивание.

Уму непостижимо, как ухитрялась наша учительница задавать всем разные задания, проверять их и рассказывать разным классам разное! И как ученики могли к этому приспособиться. Правда, отвлекаться на чужое накладно: нужно успеть выполнить свой урок, да побыстрее. Однако если я (или кто другой) быстро справлялся с заданием, то мог послушать, что учительница рассказывает старшим. Я хорошо помню, как она, стуча и шурша грифелем, быстро выводила на наших дощечках числа для сложения, вычитания, умножения; отдавала одну дощечку, брала Другую, а мы должны были тут же схватить каждый свою доску — и хватали ее так, как голодный — кусок хлеба. Не потому, что жаждали знаний: попробуй, замешкайся или урони доску — получишь, по меньшей мере, подзатыльник. Учительница давала задание и спустя какое-то время, подходя к каждому, проверяла. Давая письменное задание (по языку или арифметике), могла вдруг спросить: «Семью восемь?» «Трижды девять?» Думаю, спрашивала она тех, кто плохо знал таблицу умножения. И вот еще необычная деталь: по окончании уроков мы выстраивались в ряд и, выходя из класса, повторяли нараспев таблицу умножения — кому что достанется, по очереди, начиная с того места, которое указывала учительница. Один говорит, например: «шестью шесть тридцать шесть», следующий: «шестью семь сорок два» и т. д., а она стоит у выхода с поднятой линейкой и тому, кто ошибется или задумается — линейкой по башке.

Я никогда не видел улыбки на лице учительницы. Что ж, на фронте, во время боя, тоже, наверно, не улыбаются. Сама она была молодая, опрятно одетая, с красивой прической. Голос звонкий, движения быстрые — в два взмаха стирала с доски очередные объяснения. Закончив урок, велит кому-нибудь из первых рядов стереть с доски и быстро переходит к младшим. И так, я полагаю, часа четыре или пять подряд.

Подвижница. Интересно было бы узнать, как протекала ее личная жизнь.

Между уроками бывали перерывы, без всяких звонков. Как скажет учительница: «Перерыв!» — мы вскакиваем с мест и бросаемся вон из помещения — бежим, как на пожар. На улице баловались, смеялись и вопили вволю, и учительница никогда не вмешивалась. Такой мне и запомнилась школа: во время урока — строгость, напряжение, внимание, полная власть учительницы; а в перерыв, на улице, — свобода, сумасшедшее веселье.

Я учился легко, но без всякого рвения и удовольствия: «Так надо, раз так положено. Значит, надо сделать — и покончить с этим».

Помню интересное (для последующего анализа) мое внутреннее состояние: я считал, что учительница обязательно должна меня отличить как особо способного, вообще не такого, как все. И все время ждал этого. Но нет, она оставалась совершенно равнодушной, а я — в некотором недоумении. В дальнейшем станет ясно, что это осознание своей особости — моя коренная черта: с раннего детства и до сих пор я чувствую, что я не такой, как все. Разумеется, каждый человек особенный, но важно, чувствует ли он это или нет. Я всю жизнь четко отделял себя от остальных людей и даже от всего мира: «Я — и все остальное». И поэтому любил полное одиночество, а не только игры с другими детьми; нередко в одиночку бродил по своим заветным местам, разглядывал разные вещи, следил за ящерицами, рогатыми жуками, муравьями… Иногда, в самый солнцепек, я (скорей всего, четырех- или пятилетний) ползком забирался под заросли ежевики, где, выкопав себе ямки, сидели куры, тоже спасаясь от жары. Встревоженные, они слегка приподнимались и «говорили»: «Ко-о-о-ко-ко?» Но, видя мою совершенную безвредность, снова усаживались и, вертя головами, поглядывали на меня, а я на них. Лежу на прохладной земле, улыбаюсь и думаю: «И у меня есть свой домик, рядом с курами… никому его не покажу».

Теперь снова об отце.

Отец научил меня играть на дудке (у братьев почему-то не получалось, а может, они просто не полюбили это занятие). Мы с отцом иногда вместе играли народные мелодии, я их до сих пор помню. Могу сыграть. От этих песен веет глубокой стариной. Говорят, что астурийцы — потомки древних кельтов. Это группа древних племен (общность наподобие славян или тюрков), обитавших в самой западной части Европы, за Рейном, включая Северную Италию и Северную Испанию. Возможно, что эти мелодии — от них. Дудки же мастерил из бамбука сам отец — одну большую для себя и две поменьше для нас. Он и меня научил делать дудки; этим умением я потом, будучи уже взрослым, не раз удивлял окружающих.

Бывало, отец брал нас на речку, в низину, рыбу ловить — руками! Есть такой способ ловли. В горных речках всегда много валунов, величиной с большой сундук и более. Под некоторыми вода вымывает песок, образуя подводные пещерки. Так вот, оказывается, что в самое жаркое время форель любит забираться под такие камни и отдыхать там в полумраке и безопасности. Искусство ловли заключается в следующем. Нужно тихонько подойти к камню, обследовать, имеется ли под ним пещерка (а вода в горных речках чиста и прозрачна) и сколько из нее выходов; обычно два или три. Затем нужно найти подходящие камин, чтобы заткнуть ими все выходы, кроме одного — самого удобного для просовывания руки внутрь. По знаку отца, братья затыкают камнями лишние выходы, а отец сует руку под камень и шарит там. Как попадется форель, он торжествующе восклицает: «А-га-а!» — и после короткой борьбы с ошалелой рыбой (наверное, она могла укусить) вытаскивает ее, засунув пальцы под жабры (иначе выскользнет), и, подняв повыше, показывает нам. Отец доволен — улыбается, а уж наша радость неописуема.

Такой вид ловли не часто приносит удачу: если попадется одна или две рыбины за час или полтора — уже хорошо. Но само это событие восхитительно: немолчный дурманящий шум бурливой воды под нависающими деревьями; запах ивы и нагретых камней; по береговым склонам кустики ежевики, которую мы мимоходом едим, если поспела; неспешная ходьба по колено или по щиколотку в воде; на быстрине босые ноги ступают по разноцветной гальке, изредка тихий разговор — и отец за этим занятием с нами на равных! На рыбалке он никогда не повышает голоса, не грозит. Потом, блаженные и усталые, возвращаемся домой, а дома — вкусный обед!

Обеды моего детства помнятся своей необычностью. Сидело за столом девять человек: дед с бабушкой, мать с отцом и мы пятеро. Ели все молча (исключая, конечно, односложные просьбы). Где такое видано? За столом обычно и начинается болтовня о разном, обсуждение накопившихся вопросов. Каждый садился всегда на свое место. Мать ставила на средину стола большую фарфоровую супницу с крышкой и двумя ручками, расписанную цветочками. Это, кстати сказать, еще один след некрестьянского происхождения матери. Как радовала меня эта супница! Во-первых, красивая, а во-вторых, внутри — вкуснятина! Все по очереди протягивали свои тарелки матери, а она накладывала кому сколько нужно. Мы, дети, сидели наготове, держа тарелку двумя руками; на кого мать взглянет, тот и протягивает ей тарелку. Отец поглядывал на нас — хочется сказать, как пастух на свое стадо: всё ли в порядке? На столе стояла большая бутылка с вином; взрослые наливали себе по своему усмотрению, наверное, соблюдая норму. Дед, например, мог выпить один всю бутылку, но не при отце. Нам же мама наливала ко второму блюду вино, разбавленное водой и подслащенное.