Что побудило к убийству? - Александр Шкляревский

Но, пожалуй, это и все. Дальше начинаются различия.

У Габорио — классическая детективная схема: главный интерес заключается в поисках преступника, и кто он — выясняется в конце. У Шкляревского — не так. Здесь имя преступника нередко становится известным читателю уже в середине книги, а главный упор сделан на характеристике причин, толкнувших на преступление, а также на психологии преступника. Собственно говоря, его повести и романы можно назвать детективными лишь при достаточно расширительном понимании этого жанра — как объединяющего все произведения о преступлении и его раскрытии. В отличие от западных моделей детектива (мы отвлекаемся сейчас от различий между его английскими, американскими и французскими предшественниками и современниками), Шкляревский и его последователи основное внимание уделяют в «уголовных романах» не сыщику и процессу следствия, а переживаниям преступника (нередко ведущим к раскаянию) и причинам, побудившим его к преступлению.

Возникающие иногда среди критиков споры, детектив или нет «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского, носят схоластический характер, поскольку книгу соотносят с западными, а отнюдь не с русскими образцами жанра. Сопоставительный анализ такого рода показал бы, что Достоевский стоял у истоков «уголовного романа», а его последователи, сняв философский пласт и предельно упростив психологическую и нравственную проблематику, испытали тем не менее в поэтике, да и в идейном плане немалое влияние этой книги. Сказанное относится, в первую очередь, к Шкляревскому. Своим вдохновителем он считал Достоевского («Преступление и наказание» которого было опубликовано в 1866 г.) и писал ему: «Я принадлежу к числу самых жарких поклонников ваших сочинений за их глубокий психологический анализ, какого ни у кого нет из наших современных писателей (…) Если я кому и подражаю из писателей, то Вам…»[10].

Показательны даже названия его романов и повестей: «Отчего он убил их?» (1872), «Что погубило его?» (1877), «Что побудило к убийству?» (1879). Опираясь на бытописание, социальный и психологический анализ, Шкляревский стремился показать, как жизненный опыт и конкретная ситуация порождают преступника.

Шкляревский осознавал бо́льшую укорененность в быте и «реалистичность» русского «уголовного романа» по сравнению с западным детективом и писал про зарубежных писателей, что «деятельность их Лекоков (постоянный герой Габорио. — А. Р.) и проч. сверхъестественна; самый сюжет вовсе не заимствован из жизни, факты подтасованы и ходульны; занимательность есть, но ряд беспрерывных эффектов, неожиданностей и сюрпризов утомляет читателей; притом чуть не с половины романа в тридцать листов можно определенно сказать, кем и за что совершено преступление и что все кончится благополучно для невинно страждущих», у русских же писателей «произведения (…) отличаются несравненно большею естественностью»[11].

Однако, как уже подчеркивалось выше, нормативная критика, ориентированная на жесткие стандарты реализма как бытоподобия, отказывала его книгам (как нередко, впрочем, и произведениям Достоевского) в жизненной достоверности и социальной полезности. У рецензентов от его книг было «такое впечатление, будто читаешь переводной французский роман из так называемых «бульварных»[12].

Так кто же такой Шкляревский? Пора ответить на вопрос, поставленный в заглавии этой статьи… Я думаю, что, как это нередко бывает в истории литературы, однозначный ответ невозможен. Нельзя отрицать, что Шкляревский испытал ощутимое влияние современных французских писателей, специализировавшихся в детективном жанре, и, прежде всего, Эмиля Габорио. Однако столь же очевидно, что он много почерпнул у Достоевского и разрабатывал ряд его тем и мотивов. В многочисленных повестях и романах Шкляревского, написанных, как правило, в страшной спешке и потому нередко неуклюжих, с несостыкованными сюжетными линиями и стилистическими шероховатостями, были выработаны тем не менее сюжетная и смысловая схема оригинальной русской разновидности детективного жанра — «уголовного романа». И хотя сам Шкляревский и его книги скоро были забыты, но последующие отечественные представители этого жанра (А. А. Соколов, А. И. Соколова, Н. Э. Гейнце, А. Е. Зарин и многие другие) довольно точно следовали сложившейся в его книгах формуле. Думается, что пора вернуться к истокам и перечитать лучшие романы и повести Шкляревского.

Что побудило к убийству?

I

Происшествие, которое я хочу вам рассказать, случилось в Петербурге, в 186* году в сентябре, отличавшемся в тот год необыкновенными жарами, так что петербуржцы заставили свои окна двойными рамами лишь после Покрова. Я жил в то время в chambres garnies[13] на Вознесенском проспекте. Квартира моя состояла всего из одной комнаты, разделенной на две части тяжелыми драпри[14]. Одна половина составляла кабинет, залу, гостиную, словом, все, что хотите, другая, за драпри, — спальню. Ночь под шестнадцатое сентября я промучился страшной бессонницей и заснул только в девять часов утра, когда прислуга уже распорядилась подать мне самовар; но и здесь мне не удалось подремать порядком: кто-то сильно стал стучать в мою дверь, против чего коридорный попытался робко протестовать замечанием, что я целую ночь не спал.

— Ничего… По очень нужному делу, — отвечал на это мужской голос и непосредственно отнесся ко мне: — Господин следователь, отопритесь!

Делать было нечего: я встал, отпер дверь и очутился лицом к лицу с полицейским приставом[15], мужчиною высокого роста, с большими русыми бакенбардами, одетым в полную форму.

— Сделайте милость, извините, что обеспокоил, — сказал он, — будьте добры, одевайтесь и поедемте сейчас со мною. В вашем участке[16] случилось важное преступление… В квартире полковника Верховского совершено убийство…

— Верховского? На углу Петровской и Павловской улиц? — спросил я с особенным изумлением, так как семейство Верховского было мне знакомо.

— Так точно, — отвечал пристав.

— Кто же убит?

— Он сам…

— Как, каким образом?

— Ничего не знаю… Я видел только труп… Поедемте…

Я поспешил наскоро одеться, и мы отправились.

II

Улицы Петровская и Павловская, носящие теперь другие названия, принадлежат к одним из многолюдных в Петербурге. На углу их, в доме под № 29/17, в бельэтаже, занимал обширную квартиру, со множеством комнат и роскошной меблировкой, отставной уланский полковник Валериан Константинович Верховский, человек с состоянием, заключавшимся в наличном капитале и поместьях в разных губерниях. В этой квартире, кроме него и жены Антонины Васильевны, женщины за сорок лет, бледной, с чахоточным румянцем, но сохранившей следы замечательной красоты и казавшейся, как сильная блондинка, гораздо моложавее, — жили в качестве ее компаньонок две женщины: одна — белокурая, лет тридцати, Авдотья Николаевна Кардамонова, другая, моложе ее лет на шесть, — француженка, с черными жгучими глазами, Жозефина Францевна Люсеваль. Обе они были в своем роде красивы. У каждой из дам была своя горничная, а у Верховского — старик камердинер, служивший ему с самого детства, из крепостных, испытанной преданности к своему барину. Все эти лица имели ночлег при господах в бельэтаже. К ним еще следует присоединить казачка, превратившегося по летам в лакея, который спал в передней. Остальная прислуга, состоявшая из другого лакея, кучера, повара и мальчика, помощника его, помещалась особо, в обширной кухне, служившей также и людскою, во внутреннем флигеле. Швейцар обыкновенно был на своем месте только до вечера, а затем, если семейство хозяина, жившего в первом этаже, было дома, он отправлялся на покой, а чтобы не беспокоить себя отпиранием дверей прочим жильцам второго и третьего этажа и их гостям, оставлял подъезд целую ночь незапертым.

Когда я и пристав подъехали к дому, где жил Верховский, у подъезда уже стояли два городовых[17], околоточный надзиратель[18] и небольшая кучка любопытных, вероятно узнавших о происшествии в доме, которых полицейские упрашивали «честно и благородно» разойтись. Мы поднялись быстро по витой чугунной лестнице в бельэтаж[19]. Входная дверь к Верховскому, украшенная медной дощечкой с его именем, отчеством и фамилией, была слегка приотворена, и пристав отворил ее без звонка. В передней царил какой-то странный беспорядок; прислуги не было, и только стоял один городовой, но едва мы вошли в залу, послышались шаги и оттуда показались вытянутые и бледные лица лакеев, горничных и прочей домашней челяди; за ними показался и камердинер Прокофьич. Старик был взволнован, сумрачен, осунулся весь, с красными воспаленными глазами от пролитых слез. Не снимая пальто, пристав пошел вперед чрез залу, из которой направо шла дверь в кабинет, где случилось происшествие. Там мы застали полицмейстера[20], врача, помощника пристава и фельдшера. Удивительно, как при уголовных следствиях самые простые и обыкновенные вещи принимают какой-то странный вид. Так, проходя залу, мне показалось, что и зеркала, и рояль, и кресла смотрели на меня иным взглядом, чем прежде, таинственным и загадочным… Каждая вещица в кабинете как бы говорила мне: «Я была свидетельницею преступления; убийца входил со мною в сношения; я знаю тайну, но не скажу и буду смотреть на тебя так таинственно и сурово, пока ты сам в нее не проникнешь…» Возьмем для примера нож, гвоздь, стакан… Сегодня эти вещи для нас имеют одно лишь свое прозаическое значение, но если завтра какая-либо из них послужит орудием к смерти, то она уже возбуждает в нас нечто тревожное… Кабинет Верховского служил ему также и спальней. Это была четырехугольная комната, с драпри, за которыми находилась кровать; на стене за нею висел богатый персидский ковер, с развешанным на нем оружием.