Сон в летнюю ночь - Ирина Муравьева

— Я на тэбэ жэнюсь, Роза, — сказал он. — Нэ дам сына убивать, нэ дам.

Она знала, что он женится только из-за ребенка, поэтому в день свадьбы была мрачнее тучи и особенно неутоленно сверкала зрачками. За несколько дней до того, как их расписали, прилетела из Тбилиси «мама», Вера Георгиевна, Верико, совсем еще нестарая — лет пятидесяти семи, статная и большая, с огромной прической, роскошно одетая во все черное, в бриллиантах на каждом пальце, обняла ее и даже притиснула к сердцу, пронзительно пахнущему французкими духами сквозь тонкое черное платье. Тогда же Роза почувствовала, что у Веры Георгиевны не было дня хуже, чем этот, и вскоре — по томным, мучающимся взглядам, которые та бросала на своего «сына», — поняла, что не ошиблась.

Верико привезла деньги, заставила Розу купить сиреневый брючный костюм (ничего уже не лезло на вспученный живот, где сидел младенец), позвонила директору Елисеевского магазина, пророкотала басом: «Жора, дарагой, я са-а-аскучилась», — а потом перечислила по бумажке все, что нужно к столу. Гостей было немного: отец во всех своих орденах и медалях, бабка, мать бросившей Розу матери, в длинном шелковом халате, который появился в их доме тогда, когда они с мужем строили Китайскую железную дорогу, Надар, ближайший друг Теймураза, тоже аспирант и тоже грузин, и на исходе вечера пришла закопченная горем Осипова, брошенная сыном академика.

Эка родилась через четыре месяца после свадьбы. Первый раз вставшая с постели Роза подошла к окну и увидела, как Теймураз, бледный и расстроенный, сидит на скамеечке в сквере роддома, сжимая в руках окровавленный пакетик с клубникой. Лицо у него было таким, словно ему только что сообщили тяжелый диагноз. Верико прислала пятьсот рублей, но сама не приехала и новорожденной интересовалась мало. Бабка, построившая в свое время Китайскую железную дорогу, вызвалась помогать, но была забывчива, бестолкова, засыпала на ходу. Тихий несчастливый отец той же осенью умер во сне от инфаркта.

Если бы не строптивый характер Теймураза и не барские его, вывезенные из Тбилиси привычки, денег, которые каждый месяц присылала Верико, должно было бы хватать на жизнь. Но он не признавал никакого другого транспорта, кроме такси, никакого другого мяса, кроме рыночного, никаких рубашек, кроме тех, которые приносили фарцовщики. Перевод от Верико приходил первого числа. К десятому деньги заканчивались. Роза была в ужасе. Скандалы, бушующие на глазах у двухмесячной Эки — таких же, как у него, влажных, продолговатых, похожих на сливы, — с каждым разом становились все громче.

— Ты! — кричал он. — Что ты мнэ будэшь гаварить здэсь! Ты мнэ даже сына не сумэла родить! Ты мнэ будэшь указывать!

Он уходил к себе в лабораторию, яростный, с трясущимися руками, но еще не насытившийся ею, еще одурманенный ее ледяным молчанием, особой какой-то бледностью, которая страшно шла ей, и через два часа начинал звонить домой — сперва раздраженно, чтобы продолжить спор, потом мягче, и наконец совсем терялся, скрипел зубами от отчаяния, а вечером возвращался на попутке, с измятыми цветами, заняв у Надара очередную двадцатку. Потихоньку она начала продавать хозяйские книги. Сначала Фенимора Купера, потом Джека Лондона, Стефана Цвейга. Хозяева работали в Каире, ни о чем не догадывались. Теймураз пропажи книг, разумеется, не заметил.

Эке исполнился год, и Надар, единственный в Москве близкий человек, пришел поздравить.

— Можно двери обивать, — сказал он строго. — Нетрудная работа. Импортным кожзаменителем. На складе есть друг. Материалы будет отдавать дешево. Каждая дверь — восемьдесят рублей. Три двери в неделю — двести сорок. Четыре — триста двадцать. Заказы будут.

У Теймураза в наивном, надменном лице вспыхнуло сомнение: кожзаменитель этот, он что, ворованный? Надар не успел ответить.

— Хочешь больного ребенка? — ледяным своим голосом перебила его Роза, кивнув подбородком на щуплую Эку. — Без овощей, без фруктов! Ты посмотри на нее! Она же вся в диатезе! Зеленки не хватает! Вся запаршивела!

Он резко вскочил и изо всех сил рванул на себя скатерть. Вино разлилось по полу, посуда разбилась. Она поняла, что победила.

Теперь они виделись мало, в основном по ночам. Он пропадал в лаборатории, а по субботам и воскресеньям обивал двери. Надар скоро остыл к своей затее, да и деньги были нужны ему не так остро, — и Теймураз остался один. Роза вздохнула свободнее: наняли няньку и начали покупать на рынке фрукты и овощи. Возвращаясь домой за полночь, с серым от усталости лицом, он вываливал на кухонную клеенку то двести, то триста рублей и тут же засыпал. Времени на скандалы не было.

Через полтора года его посадили за скупку краденого и незаконное предпринимательство. Суд был в среду. В пятницу разрешили короткое — на десять минут — свидание.

— Щто ты желтая вся? — спросил он через решетку. — Щто болит, радость моя, а?

Она молча смотрела на него своими ослепительными, сухими глазами. Ему дали десять лет. Одна с крошечным ребенком. Без копейки. Опять все равно что не замужем. Только на четыре года старше.

— Я залетела, — глухо сказала она. — Надо скорей избавляться.

Он побелел. Губы на колючем поседевшем лице затряслись. Ей показалось, что он сейчас станет перед ней на колени — там, со своей стороны решетки.

— Ума-аляю тэбя, — пробормотал он, — нэ убывай! Пускай сын будэт!

— Ты что, рехнулся? — спросила она и тоже побелела. — Как же я сейчас рожать буду? Одна?

— Мама па-аможет! — прохрипел он. — Я маму па-апра-ашю, она сделаэт! Я тэбя на руках носить буду, только нэ убывай!

— Где ты меня будешь носить? — спросила она. — По территории лагеря?

Теймураз не ответил. Так его и увели, закрывшего локтем седое лицо.

Через два дня она познакомилась у Осиповой с Олегом Васильевичем Желваком. Олег Васильевич приехал из Риги, чтобы получить израильскую визу в голландском посольстве. Эмигрировать он собирался в Нью-Йорк вместе с мамой. У него была шелковая бородка и очень длинные пальцы. Желваки, действительно заметные на худощавом приветливом лице, перекатывались под кожей. Олег Васильевич, зубной врач районной рижской поликлиники, был холост. Ее ослепительные глаза обожгли его, и, как всякий не очень решительный человек, который должен хоть раз в жизни сделать что-то сгоряча, не раздумывая, Олег Васильевич тут же, на кухне у Осиповой, сделал Розе формальное предложение.

— Я согласна, — сказала она и слегка приоткрыла бледные, без помады, губы. — Но я в некотором роде замужем.

— Это ничего, — вспыхнул Олег Васильевич. — Вы разведетесь.

В Америку он улетел только через восемь месяцев, задержавшись из-за внезапной болезни и смерти матери. Теймураз был в лагере под Архангельском. Она могла увидеть его — раз в году полагались свидания — и не увидела. За большую взятку — ход нашла она, деньги, разумеется, заплатил Олег Васильевич — их с Теймуразом развели, ничего не сообщив ему предварительно. Олег Васильевич удочерил Эку — за еще большие деньги. Саша, которого она не уничтожила, пока он был внутри, родился как законный ребенок Олега Васильевича Желвака, и молодежен-отец (шелковая бородка, нежные пальцы!) ничего не заподозрил.

Она умела молчать. О, как умела! Слава Богу, что не погорячилась с абортом. Этот будущий ребенок склеил их намертво. Саша родился, и Олег Васильевич начал, как лев, бороться за выезд своей семьи из России. Добился личной аудиенции с сенатором Тедом Кеннеди. Тот вышел к нему — пахнущий английскими духами, с тяжелой, в глубоких, припудренных рытвинах челюстью. Пожал Олегу Васильевичу руку.

Роза бросила однокомнатную на Ломоносовском тайно от Верико. Верико постоянно наезжала в Москву хлопотать за Теймураза, обивала пороги, совала взятки. За один год она превратилась в старуху от горя. На Розу смотрела с ужасом, словно чувствовала, как там, в аккуратной, стриженой голове, под мраморным лбом, текут страшные для Теймураза мысли, рождаются бесноватые планы, и холод, холод стискивает сердце молодой этой женщины, которая всякий раз, говоря о муже, бледнеет и раздувает ноздри.

Саше было семь месяцев, когда она удрала, не оставив Верико даже записки, поселилась в Вострякове, в деревенском доме у глухой, колченогой старухи, ждала, пока придет разрешение на выезд, мучилась с двумя маленькими детьми, сама таскала воду из колодца. Деньги-то как раз были, могла бы снять нормальное жилье — Олег Васильевич давал деньги! — но она боялась уже не только Верико, не только Надара, который получил два года условно и мог — о, мог бы, если захотел! — разыскать ее, она боялась всех — чужих и знакомых, боялась собственной тени, телефонного звонка, стука в дверь, даже глухой, колченогой старухи, которая потом, уже в Лос-Анджелесе, много лет подряд снилась ей со своей вылезшей, пегой косой…

Значит, он жив и хочет получить детей. Цыганка не обманула. Все было напрасным: шелковая бородка Олега Васильевича, которая вечно забивалась ей в рот, когда он по ночам начинал вдруг целовать ее, запах его тонкой, веснушчатой кожи, гадкая фамилия «Желвак», Майкл…