Мысленный волк, или Точка росы - Елена Пильгун

Красный флаер взял форсаж и ориентир на центр. Регулировщики воздушных трасс испуганно отшатывались, камеры видеонаблюдения засекали только смазанное пятно, а стрелка спидометра опасно кренилась вправо. Шикари летел по одному ему известному маршруту, каждые пять минут нарушая границы высотности, то взмывая в слепящий снег над потоком аэротрассы, то подныривая под тяжелые карго и петляя в переулках Сретенки на бреющем полете. Машину он бросил у платформы Каланчевская, лишь на секунду позволив себе передышку. Что-то внутри отчаянно ныло, не в силах сформулировать простую, но всеопределяющую мысль, а заснеженная и пустая площадка над путями рождала ощущение дежавю. Словно было уже это очень давно, и, раз друг молчит, значит в чем-то ты провинился, Ши. Флин не из тех, кто играет в прятки, чтобы разжечь огонь.

«Пустельга» бесшумно распахнула двери, толпа петербуржцев и не очень хлынула на платформы Ленинградского вокзала. Шикари, привалившись плечом к фонарю у самого выхода, сканировал толпу на предмет светлой макушки. Ха, можно было давать руку на отсечение, что Флин Вебер будет без шапки. Это у них доминантный ген, только тогда какого лешего мама в отношении меня шла от обратного? И по мере того, как редели ряды прибывших в первопрестольную, остывал и сам Шикари. Не спасет сейчас и шапка с шарфом, мама. Снег на ресницах не тает. Где же ты, Флин?

«Ждем пятнадцать минут и уходим», – всплыло вдруг в памяти золотое студенческое правило. Пальцы Шикари сжались в кулак. Как там дед говорил? Не придумывай лишнего в условиях дефицита информации? Да легко, Крис-сан. Ни одной недомолвки за последнюю неделю, каждый вечер видеосвязь, днем во время перерыва – чат душа в душу, куча музыки и разных идей… Ну и где причина, дедушка? Где моя птица, и я сейчас не про «Пустельгу»?

«Вот ты и ошибся», – грустная усмешка в голосе Овера, вдруг прозвучавшем в голове, прошила парня судорогой на диафрагме. О чем ты, Овердра…

– Ши! Мя!

Охотника рывком развернуло на каблуках. Как раз вовремя, чтобы краем глаза увидеть несущееся в его сторону золотистое облако в рвущемся с плеч пальто и раскрыть объятия, чтобы не быть сбитым на рельсы. Боги Сети, неужели не снится… И не важно, что там щебечет птица про вторую «Пустельгу», про опоздание на 10 минут из-за метели в Питере. Не важно. Только крепко обнять, ткнуться лицом в небесно-голубой платок на хрупкой шее, вдохнуть полной грудью запах невского бриза, апельсина и апреля…

С трудом вырвавшись из обонятельного экстаза, Шикари заглянул Флину в глаза и оцепенел. Волна радости ушла мгновенно.

– Что случилось, Флин? – голос парня непроизвольно сошел на шепот.

Флин мотнул головой, как партизан восьмидесятого уровня. Но в сетчатку Шикари каленым железом впечатался фотоснимок кристальной серой радужки хакера, в которой не было места ничему, кроме всепоглощающей тоски, Тоски с большой буквы. Вот оно, начало конца. Конца запредельной легкости бытия.

– Что… – начал было Шикари, но Флин только крепко вцепился птичьими когтями в руку и на крейсерской скорости погнал к выходу с платформы, отозвавшись на ходу:

– Ты же не хочешь, чтоб я замерз, волк? А движение – это жизнь, мать за ногу эту метель.

И через полчаса на дне души Шикари осталась лишь капля горького осадка. Все было по-старому. Нарезание кругов в дебрях Старого Арбата, шутки разной степени пошлости, в которых Флину не было равных, использование всех попадающихся дорожных знаков в качестве шеста, и метель, метель, метель… Смех. Снежки на мосту к Храму Христа Спасителя. Не под силу тебе поймать Охотника, птица. Вот, смотри, все так просто, подпустить тебя на два шага и увернуться от захвата, сделав шаг назад. И так снова и снова. А все просто. Учись. Это смысл любого боя – психологическая победа над противником. Ты должен смотреть не на тело, а в глаза. Через глаза. За них. Так сможешь увидеть и его планы, и эмоции, и весь мир вокруг…

Тяжело дыша, Шикари загнал Флина в кольцо своих рук, и они замерли у перил. Внизу бушевала Москва-река, так и не застывшая в этом году, а облачко пара изо рта насыщалось стихотворными строками на два голоса.

Ведь не будет так, чтоб и волки сыты, и овцы целы,

Да не выкрутить так, чтоб и миру мир, и двоим любовь.

Перекрёст дорог – две прямые, стерео двух прицелов,

Под которыми равно платить по каждому из счетов.3

Это были любимые стихи деда, Кристиана Вебера, но они вдруг повернулись к Шикари своей изнанкой, и бесполезно уже гнать от себя кривые мысли.

– Рассказывай, Флин.

Тихая просьба, что хуже приказа. Ты хорошо знаешь меня, Ши. Но и я тоже… Поэтому так и боюсь выбрать хоть одно неверное слово сейчас, стоя в кольце твоих рук и рискуя получить пару сломанных ребер. Часто люди убивают других, когда не могут получить желаемое.

– Я настолько на разрыв, Охотник, что не выдержать, – выдохнул Фаэтон, отводя взгляд. – Все навалилось. Отец совсем разбитый, февраль в Питере хуже ноября, три конференции через неделю, на работе генеральная отладка новой разработки, я там уже зашился совсем, не хватает опыта, черррт… И Майя тоже совсем никак с этими симбиотическими машинами. Поэтому через месяц…

Флин осекся. Кольцо рук вокруг него исчезло. Шикари не отошел, но лишь вцепился пальцами в плечо, прижав к груди правую руку. Диагональ закрытия. Гипотенуза боли.

– Что через месяц? – спросил Шикари отрешенно, пока мозг делал зарубки на ключевых словах «конференции», «отладка» и «Майя». Много этой Майи стало в последнее время, ну да ладно.

– Я уезжаю в командировку.

Контрольный.

– На полгода. И там не будет Сети.

Второй контрольный. Что бы сказать такого, а… Сказать, чтобы вдохнуть.

– Это в Антарктиду что ли?

– Нет, – Флин невнятно выругался. – Военная база под Великим Новгородом. Там наш Заказчик.

– И чего ты хочешь от меня, светлый?

Охотник стоял, перенеся весь вес своего тела на край подошвы ботинок. Вот и обувь опять не по погоде… Ветер держал его на своих руках, не давая упасть. Да боги Сети, падать легко! Хоть на спину сейчас, в снег, распластавшись морской звездой, и смотреть в высокое небо Аустерлица, хоть на колени, ибо нет внутри гордости, только тоска да злоба звериная. Обнять. Обматерить. Ударить. Уйти. Ничто не решит проблему.

– Я постараюсь вырваться когда-нибудь домой или сюда, в Москву, на выходные, не могут же они меня штатной золушкой сделать, – сбивчиво начал шутить Флин, но что теперь звон мелочи, когда разменяна самая крупная купюра?

– Чего. Ты. Хочешь. От. Меня? – медленно, как капли патоки, летели в метель слова.

– Прошу, дай мне неделю. Вечера. Без транскода и звонков, – Флин вцепился в широкие плечи японца, ловя взгляд ладожских синих глаз. – Я ни черта-а не успеваю… Я постараюсь все доделать и вернусь.

Молчание. Ну пойми ты уже меня, волк… Хотя какой ты нахрен волк, если я тебя, как пса, сейчас уговариваю отстать от меня?

– Я чувствую, что я теряю время, – Флин выдавил из себя Истину, как надоевший гнойник. – Такого не было раньше… А сейчас все проходит мимо. И я теряю над всем контроль.

«Ну, скажи еще „тебя слишком много, Охотник“, и точно в челюсть получишь», – прокомментировал внутренний голос, смотря в глаза… через глаза… за глаза… и видя весь мир. Все встречи. Измайлово и Царицыно. Мартовская Петропавловка. Августовское Сити.

– Удачи, – вдруг искренне улыбнулся Охотник, только глаза его были уже не ладожской синью, а мраком грозы над Финским. – Я уверен, что ты с пользой потратишь время. А теперь, пока еще ты мой, поехали на Таганку. Обратный поезд у тебя рано утром, насколько я помню.

Флин вздрогнул, прошитый электрическим разрядом от короткого «пока еще ты мой». Непутевая птица ты, Фаэтон. Столько наговорил, что впору проклясть себя уже, а главного не сказал. То самое, что шептал тебе отец, баюкая по ночам. «И тогда назовешь себя счастливым, когда будешь свободен». А это плен. Клетка. Всем от меня надо канарейки по вызову. Даже тебе, Ши. Развернуться бы сейчас как ты, Охотник, и уйти… В другую сторону. Только черта с два это назовешь потом Нейтралью. Это называлось сделать Выбор.

И Флин не ушел. Догнал Шикари, а тот взял его за руку. Горячий июль и февральский лед.

И была ночь на Таганке. Такая же сумасшедшая, как многие ночи до этой, только пахла она безысходностью будущих потерь. Охотник пытался надышаться своим Овером впрок, сколько возможно, уже подсознательно чувствуя, что теперь его жизнь будет расписана графиком «Пустельги» раз в месяц или два, а времени свободного будет столько, что хоть удавись, не зная, как его убивать… Тихо стонала залетная птица, обдирая когтями кожу на спине, а внутри, на дне бушующего моря обожания, рождался крик, адресованный то ли прошлому, то ли будущему.