Дурочка - Дора Карельштейн

Обычная формулировка для миллионов замордованных, замученных граждан, имевших несчастье оказаться в «прекрасной» стране советов.

Осиротевшие вагоны с женщинами и детьми под охраной поехали дальше. И снова никто не знал, что большинство из них умрёт от голода в чужой холодной Сибири.

Мало кому удастся выжить. Это будут единицы…

Дело было в июне-июле 1941 года. В уничтожении жителей маленького патриархального местечка Рышканы приняли участие оба усатых людоеда двадцатого века: фашист и коммунист.

На людей, ехавших неизвестно куда, под охраной, как скот в товарных вагонах, вырванных ночью из постелей, лишённых своей опоры-мужчин, посыпались бомбы.

Многие из этих людей остались лежать неизвестными на дороге. «Счастливцы» поехали в Сибирь, чтобы умирать медленно.

В вагонах было жарко, душно, трудно дышать.

Спали на полу вповалку.

Некоторые были возбуждены, ждали приезда на место и встречи с мужчинами.

Некоторые были подавлены и находились в депрессии, плакали и причитали, приводя в уныние других.

Моя же мама начала рожать.

СОН ПЕРВЫЙ.

Надо мной БОГ. Вокруг меня Архангелы. У каждого через плечо золотистая лента.

Как на рекламе плывут объёмные буквы : НЕ УБИЙ!

– Значит я умерла – тоскливо подумала я – Как же я оставлю детей?

– Нет ещё! Пока нет, пропело вокруг меня.

Я проснулась… Этот многосерийный сон с продолжением длится уже 25 лет.

МОЯ СЛЕДУЮЩАЯ ЖИЗНЬ, КАКОЙ ЕЁ СДЕЛАЛИ.

В первом же населённом пункте нас высадили из поезда.

Это был районный центр Колывань, недалеко от города Новосибирска.

Мама в больнице. Мы где-то у чужих людей. Языка не знаем.

В местечке все говорили на идиш, многие знали румынский язык.

С приходом русских освободителей с пистолетами, в народе начали циркулировать словечки типа: ладно, понятно, расходись!

Но в Сибири мы почти все оказались без языка для общения.

Очень хорошо помню, что я быстро выучила фразу: «Я ничего не понимаю», которую бодро повторяла до тех пор, пока свободно не заговорила по-русски.

Позже, когда я уже была взрослой и проходила перепись населения, то на вопрос какой язык я считаю родным, я не без горечи должна была написать – русский.

Нельзя же назвать знанием языка те отдельные словечки на идиш, которые остались в памяти на всю жизнь.

Хотя это и помогло мне позже, когда мне во второй раз в жизни пришлось выучить фразу – я ничего не понимаю – но уже на шведском языке, а ещё позже в третий раз – на иврите.

Везде находились близкие мне люди, для знакомства и общения с которыми, сохранённый подкоркой идиш был как пароль, как талисман, открывающий двери.

Итак, я примерно около 5 лет, (никаких бумаг о моем возрасте не сохранилось) а сестра в 13 лет внезапно стали взрослыми людьми.

Каждая со своим характером и отношением к жизни.

Она– жёсткая, властная, без сантиментов.

Я – с комплексом, неуверенная, забитая, с излишней доверчивостью, сентиментальностью и наивностью, с глупой открытостью.

В Сибири 5 августа 1941 года мама родила девочку, которую в честь маминой матери назвали Броней.

Через две недели, под конвоем теперь уже не трёх, а четверых «великих преступниц» препроводили туда, где были остальные, т.е. в село Пихтовку Новосибирской области.

СОН ВТОРОЙ.

– Я пришла к тебе, Господи! Научи как писать, чтобы меня услышали?

Я пишу правду, а она кажется мне мёртвой и наивной.

– Чем пишешь ты, дочь моя?

– Сердцем, душой, разумом.

– Пиши кровью своей….

Долгие 13 лет центром мира для меня будет маленькое таёжное село Пихтовка.

Вначале вся жизнь умещалась в три понятия: холод, голод, страх.

Из людей в эту жизнь входили три человека: мама, старшая сестра и маленькая Броня. Плюс хозяева квартир, где мы жили.

Никого из хозяев я не помню. Комнат, где мы жили я тоже не помню. Обычно мы снимали угол, потому что Пихтовка – это маленькие бревенчатые домики в тайге, которые состояли из сеней (прихожей) и одной или, очень редко – двух комнат.

Таких понятий как кухня или ванная не существовало. Туалет из досок был на огороде, а купались в корыте, воду "таскали " из речки вёдрами на коромысле.

Пускали на квартиру семью из трёх человек с маленьким ребёнком не самые богатые и не самые лучшие обитатели Пихтовки.

Хозяев я помню как что-то общее, чего постоянно надо было бояться и от кого можно ждать только затрещин и неприятностей.

И ещё нельзя было смотреть, когда хозяева едят, их раздражали глаза, горящие голодным огнём.

В этой связи мне вспоминается, как мы обедали (в той, первой счастливой жизни до Сибири) за большим овальным столом.

Стол стоял торцом к стене, на которой висело огромное зеркало. Напротив стоял мой высокий стульчик, на котором я чинно восседала за обедом. Естественно, что во время еды я была занята тем, что целый обед кривлялась, глядя в зеркало.

Вместо того, чтобы пересадить меня в другое место, родители сказали невинную фразу, что если во время еды, я буду смотреть в зеркало, то буду некрасивой.

Сомневаюсь, чтобы в то время меня страшила перспектива быть некрасивой, но, видимо, тогда впервые встала передо мной проблема выбора между желаемым и дозволенным.

Меня, как магнитом тянуло взглянуть в зеркало, в то же самое время, я боялась делать это. Постепенно, я вообще стала бояться этого зеркала.

Моя старшая сестра не замедлила этим воспользоваться.

Она подводила меня к зеркалу, широко разевала рот, изображала поднятыми руками когти, и я добровольно отдавала всё, что угодно, или делала всё, что она хотела.

У меня до сих пор осталось в подсознании, что, когда ешь, лучше не смотреть в зеркало.

Вероятно, в этом и заключается то, что называют менталитетом или толкуют о знаменитой, например, русской душе, немецкой аккуратности, шведской сдержанности, восточном фанатизме и так далее.

На самом деле, это внушаемые с детства «правила игры», которые настолько прочно воспринимаются, что становятся частью личности и передаются из поколения в поколение. Фанатиков воспитывают с детства.

Если бы каждая мать могла внушить своему ребёнку хотя бы только одну библейскую заповедь «НЕ УБИЙ!» а подросшего мальчика не учили бы потом научно и целенаправленно убивать, разделяя весь мир на своих и чужих, наших и не наших!

Возможно мы жили бы сейчас в мире и согласии и не дожили бы до конвейеров для переработки живых людей в горы трупов, находя всему оправдание и необходимость.

Если верить древнейшей истории, то евреи и арабы родились от одного отца, но от разных матерей. Почему не внушили им с детства, что они должны жить в мире и согласии?

Можно ли найти оправдание тому, что одних посылают, начинив себя динамитом, жертвовать собственной жизнью только ради того, чтобы уничтожить побольше своих братьев по отцу?

Знать бы кто это выдумал и зачем?

Как могла бы цвести пустыня, если бы евреи и арабы вспомнили, что они одинаково древние и ВЕЛИКИЕ НАРОДЫ! И по преданию были братьями.

События между моим кривлянием перед зеркалом и моим же голодным блеском в глазах разделяли всего несколько месяцев, которые казались целой жизнью.

Итак, из людей для меня существовало три человека: Моя мама – самое тёплое, родное, доброе существо. Я её почти не видела и любила больше всех на свете. Она исхудала т.к. спала с девочкой и та, голодная, всю ночь сосала, пустую грудь, иногда до крови.

Утром мама запрягалась в саночки, нагружала их остатками красивой одежды из той, что мы привезли с собой, и отправлялась в путь.

В Сибири таких вещей никогда не видели, поэтому к вечеру мама возвращалась с кое-какими продуктами взамен. Позже она стала уходить на несколько дней.

Молока у неё всё равно не было, поэтому мы что-нибудь жевали (кусочек хлеба или картошки) клали в тряпочку и давали ребёнку сосать. Мама ходила по деревням, расстояния между ними были немалые, да ещё снег, бездорожье! Где-то она выменяла или заработала пимы (валенки ) ручной работы и длинный, тёплый овечий тулуп, (мы ещё к ним вернёмся), которые спасали её от холода.

Как моя мама в 40-45 градусный мороз ходила по сугробам с саночками, на каком языке и как объяснялась с суровыми, тоже не очень сытыми сибиряками, как она не замёрзла, не заблудилась в тайге? Я теперь со страхом думаю об этом.

Вся жизнь этой женщины с 39 лет превратилась в ежедневный, никому неизвестный никем не оцененный подвиг.

Уже потом она мне рассказывала, как однажды её чуть не съели волки, как ей удалось спрятаться в стогу сена, а волки растерзали саночки и она в тот раз вернулась ни с чем.

Другой раз ей тоже чудом удалось спастись от людей, которые хотели убить её, чтобы забрать жалкое «богатство» её санок.

Так или иначе – раз в несколько дней она появлялась, оставляла нам то, что ей удалось добыть, ночевала одну или две ночи, немного отогревалась и снова уходила. А мы растягивали то, что она приносила до следующего её появления.