Конец здравого смысла - Анатолий Шишко

Вырвав руку, она бросилась в такси.

Молодой человек попробовал улыбнуться, но, вспомнив о еде, заскрежетал зубами.

- Черт, хотя бы этих лепешек!..

Глаза Марча сразу поймали нужное.

Ярко-желтая вывеска и на ней:

КАФЕ

Молодой человек рассмеялся, открывая дверь. Волна испарений ударила терпким, но вкусным ароматом.

Одиннадцать или больше - трудно определить, не только циферблат часов, но и самое кафе с эллипсоидом цинковой стойки - все колышется в синем табачном дыму.

Оркестр оборвал игру. Сразу вспыхнули крики и звон бутылок.

Вошедший в изнеможении рухнул на стул и осмотрелся.

Оркестр вновь играет что-то гулкое, от чего бокалы плачут жалобно и звонко.

В углу, за столиком, трое мужчин кончают ужин.

Марч напрасно шарит в карманах пиджака.

Взор его остановился на недоконченном блюде. Он вздрогнул как на электрическом стуле.

- Мосье не будут так любезны уделить что-либо из их ужина? нерешительно спросил Марч по-французски с резким акцентом.

Сидящие повернулись к нему.

- Мы уже кончили.

- Вы француз? - удивился другой.

- Я англичанин. Вы разрешите?

И прежде чем кто-либо успел разрешить, молодой человек жадно принялся за холодный картофель.

- Может быть, вы хотите пить? - один из говоривших откинулся на спинку кресла, следя за соусом, исчезавшим во рту чрезвычайно подвижного англичанина.

- Пить?.. Нет. Благодарю,- хладнокровно заметил Марч и встал.

- Бокал красного,- продолжал настаивать сидящий.

Человек, предлагавший пить, выглядел молодым... Пожалуй, самое изумительное в нем - глаза, серые, бегающие и рассматривающие в упор, одновременно холодные и смеющиеся. В уголках губ контролирующая улыбочка. Одет он во что-то штампованное, незапоминающееся.

- Нет, благодарю,- попятился Марч.

Собеседник поспешно встал, обнаружив подвижную фигуру в плотном английском пальто.

- Вы не должны уходить. Меня зовут Лавузен. Анри Лавузен, художник.

- А меня...- запнулся англичанин.

- Вы забыли? - ласково спросил Лавузен.

- Нет, конечно. Мое имя Марч Суаттон. Но я, право, не могу вспомнить свою профессию...

- Она ужасна, что-нибудь вроде репортера, палача, доктора? - улыбнулся Лавузен.

- Хуже. У меня ее нет вообще. До свидания! - и англичанин, повернувшись, выбежал из кафе.

Лавузен поспешил за ним.

- Слушайте, вы, человек без профессии! Одну секунду!

- Ну,- отозвался хриплый голос Марча.

- Вы мне нравитесь,- прокричал Лавузен,- и если я вам понадоблюсь, приходите ко мне. Мой адрес: рю Севинье, 4, ателье художника Лавузена... Обещаете?

- Может быть,- донесся ответ.

В отсвете фонаря Лавузен едва уловил тень торопливо убегавшей фигуры.

Глава вторая

К одиннадцати старинный квартал Марэ затихает.

Еще в центре гудит волна моторов, устало мигают рекламы.

Париж возится, сопит, вздрагивает.

На рю Севинье - излюбленном убежище художников-антикваров,- в низеньких домиках со скрипучими жалюзи рано гаснет свет.

Улица эта сравнительно тихая: два-три убийства, около десятка раздавленных за день,- вот и все, что может всколыхнуть ее сонное, провинциальное спокойствие. Как и в древние времена, она знает, когда кончается ночь и наступает день.

Там, в центральных кварталах уже давно стерлись границы дня и ночи.

Ослепительные громады этажей постоянно залиты электричеством.

Ночь наступает для тех, кто в суете забыл принять антисонную лепешку, или неизбежная смерть заставляет людей уснуть в последний раз.

Вторым от угла, рядом с ателье художника Лавузена, стоит четырехэтажный дом, на первый взгляд не представляющий интереса. Но если проследить внимательно, как это делает сосед художник, то можно убедиться, что окна дома никогда не открываются, а в среднем - круглые сутки горит огонь.

Мсье Лавузен живет почти одиноко, если не считать нескольких непроданных портретов на стенках его ателье.

Сегодня, в этот странный вечер, 17 июля, молодой художник, позабывший проститься с товарищами по кафе, вернулся как все - в двенадцать, отпер ателье, разделся и, задумчиво зевая, сел на подоконник.

Одинокая луна, измученная фирмами, осторожно высунула свою голову на блюде бронзовых туч.

Луну едва видно сквозь стекло уличных сводов, но водянистые каскады ее лучей пробиваются, серебрят и по-прежнему волнуют.

Возможно, что Лавузен задумался о своей матери, живущей в Шампани, хотя он ее не помнит, просто не представляет себе трижды омоложенную старушку, бегающую в коротких платьях по каким-то невероятным полям.

Но в то время, как мысли его далеко за пределами стеклянных крыш, озабоченный взор напряженно, не отрываясь, прикован к подъезду соседнего дома со светящейся дощечкой у двери:

АЛЬБЕРИК КАННЕ - доктор философии

Лавузен ждет. Губы его плотно сжаты, он прислушивается. Ага, часы бьют полночь!

И сейчас же из-за угла выскакивает такси. Внимательно прощупав фонарями мостовую, такси останавливается у подъезда доктора. Какая-то женщина, не дав себя разглядеть, выскакивает из авто, звонит и скрывается в парадном.

Лавузен торопливо надевает на уши кляпы радиоподслушивателей, тушит огонь и на небольшом экране начинается кинодействие... Все, что делается у доктора, отчетливо выступает на полотне, а их голоса хрипло вибрируют в трубке.

Мужская фигура торопливо заперла дверь и, склонив голову, молча указала рукой.

Женщина не двигалась, удивленная полумраком прихожей.

- Я боюсь, мсье,- чуть слышно прошептала она.

- Прошу! - голос мужчины звучал сухо и сдавленно.

Он поднял электрический фонарь и стоял так, опустив голову. Лезвие пробора разрезало его прическу на два черных крыла.

- Прошу вас, мадемуазель Жанна,- повторил он и сделал шаг вперед.

Нерешительно оглядываясь, Жанна поднялась по лестнице.

- Я передумала, мсье Альберик. Это ужасно.

Он остановился, пожал плечами.

- Как угодно. За последствия не ручаюсь. Не забывайте, что я рискую не меньше вас,- добавил он с раздражением, быстро отдернув портьеру.

Резкий свет обжег глаза. Она зажмурилась и осторожно перешагнула порог под неподвижным взглядом спутника.

Большой квадратный кабинет.

Десятка два лампочек молнией вонзились в громадный стол, заваленный инструментами. Среди колб, реторт, минералов, шипели, как два тарантула, низенькие бензинки.

Огромный экран, натянутый посреди комнаты на металлической раме, вспыхивал фиолетовым огнем.

Пораженная лабораторной белизной обстановки, напряженным жужжаньем, не понимая, но угадывая смысл предметов, Жанна вскрикнула, указывая на стену.

Вдоль комнаты черным бордюром тянулись фотографические карточки.