Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года - Дмитрий Смышляев

30 января солнце уже сильно палило, когда мы в половине восьмого снова отправились в путь и, перевалясь чрез вершину горы Лебау, спустились в долину того же названия, прошли через уади Барег, уади Акхадар и вступили в уади Эльшейх. При входе в последнюю исследователи библейской старины предполагают Рэфидим, где Моисей извлек воду из утеса ударом жезла. И теперь есть тут источник хорошей воды, вытекающий из скалы. Здесь большая часть арабов, нас провожавших, ушла в горы, к своим семьям. Мы остались с стариком шейхом и двумя мальчиками и, сделав трудный переход чрез горы, остановились в виду синайской группы в четыре часа тридцать минут. Недалеко кочевала семья шейха, который принес нам яиц и крошечного козленка. После ежедневной рисовой каши, тапиоки и дряблого картофеля мы были очень рады свежим припасам. Ночь была против ожидания теплее обыкновенного.

31 января мы прошли чрез долину Солаф, где уже чаще виднеются пасущиеся стада и кочующие бедуины, чаще встречаются источники пресной воды и зеленеющая почва. Здесь нам предстоял весьма трудный переход через узкое ущелье, над обрывами в пропасти и по грудам чрезвычайно угловатых камней, Накб-Гауа («путь ветров»), в глубине которого есть три источника, из которых один годный для питья. Отсюда впервые глазам путешественника представляется священная гора во всей ее дикой и величественной красоте. При выходе из ущелья начинается широкая долина Эр-Рагах, идущая покато до самого синайского монастыря. В этой долине стояли станом израильтяне во время пребывания Моисея на Синае. Здесь перед нашими удивленными взорами развернулась дивная панорама. Две цепи высоких вулканических гор тянутся параллельно на огромном пространстве, потом соединяются вместе, образуя род бесконечного амфитеатра. Между этими скалами – широкая зеленая равнина, которая, возвышаясь постепенно, проходит в самую глубь амфитеатра. На правой оконечности этой равнины, у самого подножья горы Джебель-Муса, стоит монастырь, подобно крепости.

В двенадцать часов тридцать минут пополудни мы подошли к самому монастырю. Нас заметили оттуда, как только мы показались вверху долины, которая постоянно спускается до самого монастырского ущелья, и при нашем приближении выкинули монастырский флаг с изображением агнца. Когда мы подъехали под стены, то на восточной стороне, вверху, открылось большое окно, защищенное деревянным навесом. В окне сидело несколько монахов, между которыми был эконом отец Геннадий – род интенданта монастыря по своим обязанностям и кругу действий. Собственно говоря, он первое лицо в монастыре, ибо на долю настоятеля оставлена исключительно духовная власть.

Отец Геннадий говорит бойко по-русски, но с акцентом, свойственным русским евреям, которых отец эконом напоминает тоже манерами и чертами лица. Вообще, на грека он не похож. К нам спустили железный крюк, на который мы привесили письмо, полученное нами от настоятеля греческого монастыря (Джуваниэ) в Каире, и его подняли кверху. Отец Геннадий прочитал его и ушел. Он заставил нас довольно долго дожидаться резолюции и наконец, не торопясь, спустился вниз и велел поднимать известным уже нам крюком вещи наши кверху. Несмотря на то, что в письме значился сан моего товарища, имевшего от патриарха Александрийского благословение на совершение богослужения в Синайском Екатерининском монастыре, о чем в письме также было прописано, отец Геннадий оказался человеком малоприветливым – он едва нам поклонился, а на мой вопрос: где он выучился так хорошо говорить по-русски, отвечал сухо: «Не знаю».

Это нас задело за живое, и я напомнил отцу Геннадию, что монастырь, в котором мы ищем приюта после долгого и утомительного пути, получает огромные пособия из России, и что, помимо этого, не имея иного пристанища и не рассчитывая на гостеприимство даровое, которым никто из русских в монастыре не пользуется, мы считали себя вправе ожидать более радушного приема от наших единоверцев. Я прибавил к этом у, что не верил рассказам русских поклонников, возвратившихся с Синая и встреченных мною в Каире, о весьма презрительном с ними обращении в монастыре, но теперь собственным опытом убедился, что жалобы поклонников были справедливы; а это побуждает меня заявить о подобной несправедливости в первом русском консульстве и огласить также по возвращении в Россию.

После такого протеста отец Геннадий внезапно переродился, начал суетиться и предлагать с своей стороны все зависящие от него услуги. Когда вещи наши все были подняты, он повел нас в монастырь чрез новые ворота, за которыми строится прекрасное здание гостиницы для европейских иноверцев. Затем мы прошли через калитку, устроенную в заложенных давно старинных, больших воротах, и через лабиринт узких улиц и закоулков – внутрь монастырских построек. Неизвестно, когда были замурованы старые ворота. Из рассказов давних путешественников видно только, что в 1598 и 1647 годах они были открыты: чрез них входили Гаран де Польшиц и Монконис; но в 1722 году глава францисканского ордена поднимался по веревке через окно, о котором выше была речь.

Ставши любезным, отец Геннадий отвел нам одну из лучших комнат, назначенных для приезжих. Пол из каменных плит, кровать с тюфяком, чистым бельем и теплым одеялом, кругом восточные диваны с подушками, покрытые ситцем, и ситцевые занавески у трех окон, из которых одно, рядом со входною дверью, выходит на галерею здания, а два другие в сад, к стороне Эр-Рагах; посредине круглый стол, покрытый белою скатертью, на котором поставлена лампада с деревянным маслом в большой рюмке. Некрашеные двери покрыты множеством надписей, оставленных путешественниками. Между ними красуется и «Росс – Петр Соловьев», а несколько ниже: «Петр Николаевич С-в, воспитанник С.-Петербургской духовной семинарии, пришедший поклониться Неопалимой Купине и отправляющийся через Петру и Хеврон в Иерусалим 1850 года» и «монах Иеффай, Киевопечерской лавры, 1848 года»; потом какие-то: «Анна», далее «Клеопатра Богуславская, 1849», а затем множество английских имен с прибавлениями: «New York», «Boston» и т. д. Есть и интересные отметки, которыми я в своем месте воспользуюсь.

Деревянная галерея гостиницы покрыта сплошь самыми подробными адресами русских поклонников. Крупный и развалистый шрифт этих адресов невольно бросается в глаза, напрашиваясь, так сказать, на прочтение. С галереи видна плоская крыша мечети, а влево возвышается ее минарет, увенчанный полумесяцем; тотчас же за крышей мечети видна верхняя часть главного фасада большой церкви монастыря; позади церкви, несколько вправо и выше ее – монашеские кельи, двери которых выходят на деревянную галерею, подобную галерее гостиницы; правее – архиерейский дом, а затем видны высокие стены, наподобие крепостных, полуразрушенные верхушки башен, кипарис с накренившимся на верхушке его деревянным крестом и, наконец, просто «крыши, насаженные одна на другую», как на миргородском доме Ивана Ивановича[3]. Помимо главных зданий, общая картина крыш, стен, полуразвалившихся галерей, идущих навстречу одна другой, соприкасающихся под всеми возможными углами и видимо избегающих параллельных линий и перпендикуляра, представляет действительно такие сочетания, какие трудно скоро сообразить и нелегко уловить даже опытному рисовальщику. Поэтому-то, вероятно, и архимандрит Порфирий, в числе рисунков к своему «Путешествию на Синай»[4] поместивший и вид монастыря с галереи гостиницы, привел множество подробностей к одному знаменателю, заменивши их попросту одной какой-нибудь фантастической крышей или стеною, что принужден был сделать и я при моей попытке набросать в альбоме вид монастыря.