Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Преследование «безродного космополитизма». Закрытие немногочисленных еврейских журналов, газет, театров. 24 марта 49 г. Записка Сталину председателя Комитета по делам Исскуства П. Лебедева. О закрытии государственного еврейского театра. Театр закрыт в декабре 49 г. Формально мотивировка чисто экономическая: не оправдал себя в финансовом отношении, требует дотаций, приносит государству финансовые убытки. Об идеологии, художественном мастерстве и пр. речь не идет. Решили закрыть «втихую». Закрытие Еврейского литературного объединения.

Убийство знаменитого еврейского артиста С. М. Михоэлса. По распоряжению Сталина в августе 41 г. он избран председателем советского Антифашистского еврейского комитета. В 43 г. послан Сталиным в ряд стран Запада, в Америку, встретился там с Эйнштейном, со старыми друзьями М. Шагалом, Чарли Чаплином. Они собрали для Советского Союза миллион долларов. В 46 г. Михоэлс становится лауреатом Сталинской премии. А 13 января 48 г. его зверски убивают. Во время пыток один из узников Лубянки дал «признательные показания» о том, что Михоэлс шпион и подозрительно интересуется личной жизнью Сталина. Протокол допроса доставлен «вождю». Последовало прямое указание о ликвидации Михоэлса, котрое выполнили без затяжек. Его направили в Минск отбирать кандидатов на государственные премии и там убили. Есть несколько версий его смерти: официальная — случайно наехал грузовик; другая — грузовик наехал, но не случайно; еще одна — выбросили из идущего поезда. В книге Яковлева «Сумерки» приводится такая версия: Михоэлса «пригласили на дачу к Цанаве — председателю КГБ Белоруссии, там убили, тело выбросили на одной из малолюдных улиц и переехали грузовиком. Общественности сообщили, что он попал в автомобильную катастрофу». Этой версии не противоречит рассказ О. Г. Шатуновской, приводимой в статье Г. Померанца «Далекое близкое. Государственная тайна пенсионерки» («Новый мир», 2002, № 5. См. также интернет: Г. Померанц. Памяти одинокой тени.). В 60-м г. ее назначили в комиссию Шверника, по расследованию убийства Кирова. Речь шла не только о Кирове, но и вообще о жертвах сталинского террора. Когда члены комиссии спросили у Маленкова, к тому времени участника антипартийной группировки, почему члены Политбюро не сопротивлялись безумным решениям Сталина, тот ответил: «Мы его смертельно боялись» и рассказал, как Сталин, смакуя, излагал свой план убийства Михоэлса (и заодно Голубова — другого эксперта, посланного с Михоэлсом в Минск): «Обоих пригласил министр ГБ, угостил вином — чтобы при вскрытии в желудке нашли алкоголь, — а затем вошли палачи, набросили на обреченных мешки и не торопясь, в течении часа били по ним ломами». Точно один час. Автор не уверен, что на самом деле было именно так (мог позднее, смакуя, придумать Сталин; могли «схалтурить» исполнители). Но Померанц, как и Шатуновская, не верит, что Маленков, отвечая на вопрос комиссии, мог мгновенно сочинить эту историю: «Характер Маленкова хорошо описан у Авторханова… Это канцелярист, а не поэт застенка» (что, вероятно, не помешало ему «убирать» соперников, и не только соперников — ПР).

С. Липкин, писатель, друг В. Гроссмана, приводит еще один вариант убийства Михоэлса: театр Вахтангова заказал Гроссману пьесу по одному из его военных рассказов; в центре её — учитель, еврей Розенталь; он рассуждает об истреблении евреев фашистами. В 47 г. театр от постановки пьесы отказался (тема не та-ПР). Гроссман отдал её Михоэлсу. Того пьеса восхитила. Хотел сыграть в ней роль учителя. Умные замечания при обсуждении. И пророческое ощущение близкой гибели: «Я уверен, что сыграю роль учителя. Это будет моя последняя роль». Провожали его в Минск по пустяковому делу, для просмотра какой-то пьесы, выдвинутой на Сталинскую премию. Как и герой пьесы Гроссмана, он погиб от руки убийц: темной ночью его сбил грузовик (Семен Липкин. Жизнь и судьба Василия Гроссмана. М.,1990. С 80). Смотри также «Новые материалы о гибели Михоэлса» Э. Иоффе// «Лехаим», Рига. 2006, N 11, с. 108–110). Какой-то из вариантов — истинный. Какой — сказать трудно. Но ясно — зверски убили. Страшная жизнь рождала страшные легенды. Но правда иногда была страшнее таких легенд.

Затем возникло дело Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). В годы войны он много сделал для разоблачения фашистской идеологии и политики. Контакты его со странами Запада способствовали сбору международной помощи для СССР: продовольствия, одежды, медикаментов, валютных средств. Но война кончилась, немецкий фашизм потерпел поражение и надо было искать новых врагов, внешних и внутренних. Международные связи ЕАК, которые охотно использовались властью во время войны, делали комитет после её окончания особенно подозрительным. 12 октября 46 г. Министр госбезопасности пишет в ЦК и правительство донос «О националистических проявлениях некоторых работников Еврейского антифашистского комитета». В свою очередь, Отдел внешней политики ЦК обвиняет деятелей ЕАК в том, что они забывают о классовом подходе и строят свои международные связи «на националистической основе».

Затем последовала Записка Суслова, в которой ЕАК обвинялся в антисоветской и шпионской деятельности. Начались аресты. Двое арестованных под пытками дали показания, ставшие поводом возбуждения уголовного дела. Кроме того агенты госбезопасности, внедрившиеся в комитет, докладывали о каждом шаге и высказывании его членов. Во второй половине 48 г. массовые аресты лиц, связанных с ЕАК. Дело задумано масштабно. Собирались привлечь 213 человек (Гром452-3). В числе арестованных — видные ученые, политические и общественные деятели, писатели, деятели культуры. Следственную группу возглавлял некий Комаров, которого даже его «коллеги» — собутыльники называли «палачом». 20 ноября 48 г. Политбюро по предложению Сталина и Молотова, постановило распустить Еврейский антифашистский комитет, так как он «является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранных разведок». Следствие велось довольно долго. 3 апреля 52 г. министр госбезопасности Игнатьев направил Сталину текст обвинительного заключения. В нем арестованные именовались американскими шпионами. Их всех, за исключением академика Штерн, предлагалось приговорить к расстрелу. Политбюро одобрило обвинительное заключение и меру наказания. Дело рассматривалось Военной коллегией Верховного суда СССР. Всё заранее было предрешено. Ни одно обвинение не доказано, но это ничего не меняло. Во время процесса подсудимые говорили о фальсификации следствия, рассказывали о пытках и избиениях. Председатель Военной коллегии генерал Чепцов, видя, что процесс проваливается, добился приема у Маленкова и рассказал ему об истинном положении дел. Маленков ответил: «Политбюро приняло решение, выполняйте его». 12 августа 52 г. члены Еврейского антифашистского комитета были расстреляны (Яков209-11, Бов118). 29 июля 92 г. в Иерусалиме открыт памятник жертвам советского режима. Открытие было приурочено к 40-летию расстрела. Посол России в Израиле, Бовин, написал по этому поводу небольшую статью «Я плачу вместе с вами»: «Через несколько дней „Правда“ обругала меня. Цветы зла продолжали прорастать» (Бов119).

В конце 40-х гг., в разгар борьбы с «безродным космополитизмом», с «низкопоклонством» перед Западом дошла очередь и до цирка. Всё происходящее напоминало цирк, с трагически-кошмарным репертуаром, где тек не «клюквенный сок“, а настоящая кровь. Но в данном случае речь идет о настоящем цирке. Там тоже нашли космополитов. Об этом рассказывается в статье Л. П. Афанасьева» «Цирк“ в цирке» (Очерки 189). В силу изначальной внеполитичности цирка попытки его идейного обуздания приняли особенно уродливую форму. Потребовали «правильной идеологии» не только в разговорных жанрах (клоунада), но и в акробатике, музыке, даже в одежде. 21-2 марта 49 г. состоялись собрание коммунистов управления цирка, посвященное обсуждению редакционных статей в «Правде» и «Культуре и жизни», посвященных театральной критике (нельзя же было на них не «откликнуться»).

Непосредственный повод собрания — доносительная статья Н. П. Барзиловича «Апологеты буржуазного цирка», опубликованная в журнале «Советское искусство» (5 марта 49 г.). Она направлена против теоретика и историка цирка Е. М. Кузнецова, режиссеров Б. Шахета, А. Арнольда, артистов Кох, Кио и др., «копирующих западные образцы». На собрании выступало 22 человека, руководители главка, заслуженные артисты, рядовые работники. В сборнике приведено с незначительными сокращениями 13 выступлений. В начале 49 г., после начала травли театральных критиков, на стол начальника ГУЦ (Главное Управление цирками) лег список 32 цирковых номеров, названных «космополитическими». Сами артисты, в том числе критикуемые, взяли на себя роль цензурных органов, обнаруживая «идейно чуждые» мотивы в творчестве коллег, пока не попавших в «черный список». Делались оргвыводы, накладывались партвзыскания. Обвиняемые каялись, благодарили партию, указавшую им на опасность. Лишь изредка пытались защищать свою точку зрения. Вначале выступил работник ГУЦ Ф. И. Калошин, отметивший «важнейшие документы по идеологическим вопросам» за последние два года. Он произнес все необходимые в таких случаях нужные слова, а затем перешел к делу. Сообщил, что Комитет по делам искусства на одном из заседаний обсудил работу Управления цирков и нашел в ней ряд серьезных недостатков: «Формализм и эстетство, космополитизм и антипатриотизм имеют место, правда, в несколько ином, своеобразном преломлении циркового искусства». Калошин говорил о том, что в журнале «Советское искусство» уже осуждалась порочность книг Е. Кузнецова, в которых недооценивается, а порой просто отрицается «глубоко национальный характер русского циркового искусства и проповедуются космополитические взгляды»; подобные же недостатки встречаются у Ю. А. Дмитриева. Сущность их ошибок, по словам Калошина, состоит прежде всего в том, что они «не сумели применить ленинское положение о двух культурах к исследованию развития цирка»; по их мнению, цирк космополитичен по своему характеру и утратил национальные черты. Подробно речь идет о работах Кузнецова: одна из его статей «просто ужасна»; ни одного слова об истоках русского советского цирка; утверждения, что «цирк интернационален»; «идея космополитизма является центральной идеей»; по сути Кузнецов «оплевывает всё национальное, русское, если хотите лакирует, пытается показать расцвет от германского цирка…» (193). Осуждение Дмитриева, считающего, что с момента зарождения цирк жил и развивался на почве международного обмена номерами; по его мнению не было русского цирка, как и французского, английского и т. д.; «Это был единый международный цирк». «Куда же дальше!?..» — патетически восклицает Калошин. И продолжает: «Кому нужны такие бредовые космополитические вредные утверждения? Врагам нужны». Подражание чужому, по словам докладчика, сказывается даже в оформлении, в названиях номеров, в псевдонимах артистов (Венецианское, испанское, итальянское трио; западно-европейская маска клоуна; Каран д`Аш, а не Карандаш). Упоминается о номере, где белый бьет негра: «Разоблачаем ли мы расистскую политику в Америке? Не разоблачаем…» Опять ссылка на Жданова. И итог: «никакие космополиты, эстеты, формалисты не в силах свернуть в сторону от этой столбовой дороги коммунизма. Под руководством и при постоянной помощи ЦК ВКП (б), и лично товарища Сталина, партийная советская критика и весь коллектив работников искусства разгромят до конца все эти чуждые народу взгляды <…> и выполнят те задачи, которые поставлены перед ним партией и народом» (бурные аплодисменты). Выступление Барзиловича, жонглера, режиссера, автора доносительной статьи. О том, что хочет дополнить выдвинутые в ней обвинения, ругает Кузнецова: в его книге «Цирк» автор «услужливо, раболепски (так! — ПР) восхваляет растленное искусство западного цирка и, в частности, цирка капиталистической Германии, шедшей к фашизму. Книга эта вредна, беспринципна…» (199). О том, что сам он готовит пантомиму «Народные мстители» — о партизанах; именно такие постановки сейчас нужны (напомним, что в известном кинофильме «Цирк» происходит как-раз такая замена «космополитического» западного номера на советский, «идейный» — ПР). Выступление Дмитриева. Кается. Ругает книгу Кузнецова. Но и полагает, что ошибки, заблуждения не делают его сознательным врагом советского цирка; ему надо помочь исправиться. Выступление Кузнецова, заслуженного деятеля искусства. Признается в своих ошибках. Говорит о том, что неверно отражал период НЭПа: «Недавно я получил очень руководящую мысль в этом отношении, как всегда гениальную, у товарища Сталина» (208). Но и о том, что его ошибки — результат общих установок руководства, не ставившего вопрос о роли цирка, как фактора идеологического воздействия. Дуров Ю. В. — народный артист, дрессировщик, внук В. Л. Дурова. Немного ругает, немного защищает других. Видимо, ему поручили выступить. Он и выступил, без особого пафоса. Б. А. Эдер — народный артист, акробат, режиссер, дрессировщик. Та же позиция. Как и Дуров, ругает безродных космополитов, называет их негодяями, но считает, что в цирке ярко выраженных космополитов нет. Ряд других выступлений: оправдания, признание ошибок, и везде о правильности постановки вопроса партией и правительством. Один акробат, каясь в своих ошибках, говорит, что теперь он выступает в форме советского моряка. Другой, что ввел в цирк политические парады, интермедии, даже специальные политические спектакли; ныне подготовили спектакль «Сверстники Октября». Выступающие иногда и друг на друга валят, но не так уж яро. Зато руководство старается. Выступает начальник Главного Управления цирков Кудрявцев. Пафос его обличения сводится к тому, что выступавшие недостаточно каялись, «не нашлось мужества…». И большое количество повышенно-эмоциональных общих мест: «Товарищи, антипартийная группа безродных космополитов и диверсантов в литературе и искусстве разоблачена нашей партией»; Борщаговские, Гурвичи, Юзовские пытались охаять, опорочить наше искусство, литературу; они — «агентура буржуазии» — ставили одну задачу: свернуть нас с ленинско-сталинского пути. Но «жалкие, ничтожные люди были уличены и разоблачены нашим советским народом и, под руководством партии, им был нанесен сокрушительный удар». О том, что нужно повысить идейно-политическое и художественное руководство… Заканчивается выступление в более приземленном тоне. Говорится о низком уровне разговорного жанра, музыкального репертуара (фокстроты, блюзы, танго, румба — да еще мексиканская) (219).