Как Запад стал богатым (Экономическое преобразование индустриального мира) - Н Розенберг

Контрабанда была широко распространена и в самой Британии. Пожалуй, в верхних слоях британского общества это занятие не стало столь же респектабельным, как в колониях, но распространенность контрабандного промысла в некоторых прибрежных поселениях заставляет предположить, что все население здесь относилось к нему одобрительно. Мало свидетельств того, что средние или высшие классы осуждали потребление контрабандных товаров -- еды, спиртного и одежды. Адам Смит был консервативным шотландцем, и его взгляды особенно показательны как бледная копия того, что думали средний торговец, или моряк о постоянно нарушаемых ими законах: Надежда избавиться от таких налогов при посредстве контрабанды часто ведет к конфискациям и другим карам, которые совершенно разоряют контрабандиста -человека, который, хотя он и заслуживает величайшего порицания за нарушение законов своей страны, часто не способен нарушать законы естественной справедливости, и был бы во всех отношениях прекрасным гражданином, если бы законы страны не делали преступлением то, что природа никогда не думала признавать. В тех странах с дурным управлением, где существует, по меньшей мере, общее подозрение относительно наличности многих ненужных расходов и весьма неправильного расходования государственных доходов, законы, ограждающие последние, мало уважаются. Немногие люди проявляют щепетильность в отношении контрабанды, когда, не нарушая присяги, могут найти удобный и безопасный случай к этому. Если кто-нибудь сочтет недопустимым покупать контрабандные товары, то, хотя такая покупка является явным поощрением нарушения фискальных законов и лжеприсяги, в большинстве стран это было бы сочтено одним из тех педантических проявлений лицемерия, которые не только не приобретают человеку уважения, но и навлекают на него подозрение в том, что он еще больший мошенник, чем большинство ere соседей. Благодаря такой снисходительности общества контрабандист часто поощряется продолжать промысел, который он, таким образом, приучается считать до известной степени невинным, а когда вся строгость фискальных законов готова обрушиться на него, он часто бывает склонен оружием защищать то, что привык рассматривать как свою законную собственность. Будучи сначала скорее неблагоразумным и легкомысленным, а не преступным, он, в конце концов, слишком часто становится одним из самых смелых и наиболее решительных нарушителей законов общества. При разорении контрабандиста его капитал, который раньше затрачивался на содержание производительного труда, поглощается или государственной казной, или податным чиновником и затрачивается на содержание непроизводительного труда, благодаря чему уменьшается общий капитал общества и сокращается полезная промышленная деятельность. [там же, сс. 640--641]

История средиземноморской торговли даже после эпохи средневековья неразрывно сплетена с историей пиратства и грабительских набегов. Вражда между христианством и мусульманством создала условия для взаимных грабежей. Военные действия никогда не прерывались. Пираты получили легальный статус под именем каперов, что ослабило военные флоты и лишило их сил противостоять пиратам и осуществлять правительственный контроль над такими местами, как Крит, без гаваней и рынков которого не могли бы существовать высокоприбыльные пиратство и контрабанда.

Грань между пиратством и каперством была порой исчезающе тонка. С точки зрения испанцев, Френсис Дрейк был пиратом, но когда он вернулся в Англию из успешной экспедиции 1577--1580 годов, королева Елизавета пожаловала ему рыцарский сан прямо на палубе его флагманского корабля. И у нее были для этого причины: пайщикам товарищества, которое финансировало его экспедицию и к которому принадлежали сама Елизавета и ряд ее министров, он привез прибыль в 4700%. Невиль Вильямс оценивает прибыль Елизаветы не менее чем в 300 тысяч фунтов, включая сюда доход на ее долю акций и подарки [Neville Williams, The Sea Dogs: Privateers, Plunder and Piracy in the Elizabethan Age (New York: Macmillan Publishing Co., 1975), pp. 118, 145]. Мало удивительного, что требования испанского посла о возврате награбленного остались не услышанными.

Морская торговля неизменно была источником мятежей. Ведь она всегда была сопряжена с завоеваниями, с межкультурными и межличностными контактами, в ходе которых сталкивались обычаи, верования и интересы чужих друг другу людей и народов. И влияние этих контактов никогда не было односторонним. В силу особенностей профессии моряки оказывались вне сферы влияния семьи, церкви и государственной власти. Профессиональный риск освобождал их от условностей и воспитывал недоверие к действиям береговых властей, которые пытались регулировать морскую торговлю, не подвергаясь ее опасностям. При этом моряки не были классом отверженных; среди вождей этих морских скитальцев были весьма состоятельные и влиятельные купцы и капитаны. Некоторые, подобно Дрейку, стали национальными героями.

Внеправовой характер морской торговли не был, однако, простым беззаконием отдельных авантюристов, которые в морях искали свободы от домашних ограничений. С 1500 до 1800 года некоторая достаточно солидная часть мировой морской торговли шла с нарушением законов тех или иных государств. Но и тогда, как и теперь, для пиратства и контрабанды на океанских маршрутах требовались развитые сухопутные базы. Надо было строить и оснащать суда, снабжать их экипажем и провизией; ткать парусину и шить паруса; нужны были канатные фабрики, являвшиеся последним словом тогдашней техники. На островных базах нельзя было лить пушки, изготовлять ружья и пистолеты. Контрабандные и награбленные грузы нужно было сбывать оптовым торговцам, да так, чтобы они смогли потом попасть в легальные каналы розничной торговли. Всего этого нельзя было делать в изоляции от нормальной морской торговли. Прямо или косвенно, но знания о беззаконии, участие в нем и в его прибылях должны были быть широко распространенными. Несомненно, что купцы, кораблестроители и лавочники мало размышляли о политическом и экономическом значении того, чем занимались. Если бы они вздумали философствовать, то смогли бы осознать сдвиг от феодального представления о благоустроенном обществе как об упорядоченной, иерархически устроенной и патриархальной семье к представлению XVIII века, согласно которому общество есть ассоциация индивидуумов, каждый из которых наделен неотчуждаемыми правами и свободами, которые не должно урезать, говоря опять же словами Смита, с помощью законов, делающих преступным то, что "природа никогда не предназначала к этому".

Так случилось, что в XVI--XVIII столетиях морская торговля была в одно и то же время важной сферой экономического роста и областью жизни, неуклонно противостоявшей средневековым принципам политического контроля. Усилия Испании, Португалии, папского престола и возникающих национальных государств поставить под контроль морскую торговлю так и остались нелегитимными, поскольку им недостало всеобщего признания; напротив, эти усилия отличались противоречивостью, они конкурировали друг с другом, обрекая себя на неудачу. Существовали важные торговые маршруты, подобные рейсовым маршрутам Ост-Индской компании или португальским дальневосточным рейсам, на которых удавалось поддерживать частичный политический контроль с помощь гарнизонов в конечных портах. Но к концу XVIII века, когда Адам Смит разработал интеллектуальные основы рыночного ценообразования в качестве принципов национальной политики, свободное ценообразование уже господствовало в морской торговле просто в силу неустранимого беззакония. Богатство народов Смита появилось в 1776 году, и далеко не случайно, что в том же году американские торговцы и контрабандисты придали своим профессиональным несогласиям с британскими законами о мореплавании благородную форму притязаний на личную свободу и политическую независимость -- у старого режима уже не было сил сдерживать эти стремления.

У нас нет данных для количественной оценки роли морской необузданности в сдвиге от средневековой экономической практики к современной. Но сам дух средневековой жизни, воплотившийся в идеологии первых централизованных монархий, обеспечил беззаконию важную роль в такого рода переходе. Средневековая система почти не знала способов принятия новых линий разграничения между политикой и экономикой. Ее политические структуры, хорошо укрепленные вечными истинами религии и иерархической верностью, цементировавшей класс воинов-землевладельцев, были лишены способности признавать и устранять ошибки, искать новые решения. Были неизвестны современные политические механизмы, позволяющие предлагать, обсуждать, экспериментировать и принимать изменения. Отсутствовал систематический интеллектуальный подход, который позволял бы оценивать разные альтернативы и последствия изменений; изменения можно было обсуждать только как ересь, аморальность или предательство. Изменения были возможны лишь в той степени, в какой политическая власть игнорировала их, не видела или старалась не замечать или не могла им воспрепятствовать. Сама завершенность и негибкость феодальной системы сделала ересь и восстания необходимыми компонентами изменений, и морская торговля была, конечно же, плодотворным источником того и другого.