Уроки украинского. От Майдана до Востока - Марина Ахмедова

Лёня-сепаратист возвращается к плитам и рассматривает маки, которые красными лепестками тянутся вверх, а мохнатые нераспустившиеся еще головки наклоняют к земле.

— Если быть поэтичным, — начинает он, — то маки — это капельки крови тех людей, которые ее здесь проливали… Кроме уважения, я ничем другим не могу объяснить, почему наркоманы их не трогают. У нас даже традиция раньше была — все могилки обсаживали маком. А они приходили и рвали. Наркоманов у нас много. Но видимо, и им, и всем нам горожанам хватило одного фильма — «Мы из прошлого». Не смотрели? Наша молодежь вся смотрела. И я считаю верхом цинизма, — выкрикивает вдруг он, — говорить, что люди в Одессе сами загнали себя в Дом профсоюзов и там себя подпалили! А теперь пойдемте дальше! Я покажу вам, почему мы никогда не будем ни с Западной Украиной, ни с Европой! Я вам покажу, почему мы никогда не примем их ценностей, и вы сами все поймете!..Вы сейчас ходите по могиле, под вашими ногами — тысячи трупов, — тихо предупреждает меня он, спускаясь к белым плитам. — Они всегда будут рядом, — торжественно говорит он. — Они никуда не ушли, они здесь. Вы поймите. Вы просто нас поймите.

— Они давно умерли. Еще в сорок втором, — напоминаю я.

— Нет. Когда друг погибает, он приходит во сне, потому что ты зовешь его. Каждое Девятое мая мы зовем их, и они приходят. Когда их поминают, они — здесь. Когда хотят снести памятник Ленину — они здесь.

— А когда убивают людей в Славянске и Краматорске?

— Те, кого там убивают, они же — не сепаратисты. И вы не слушайте Сашку, это он меня в шутку сепаратистом называет. Те люди в Славянске стоят за свои ценности, а их ценности — это вот они тоже, — он показывает на плиты. — И мы их никогда не сдадим. Они отстреливаются ради того, чтобы с наших ветеранов никогда не срывали георгиевские ленточки, чтобы наших ветеранов не называли колорадами, чтобы сюда не шли фашисты, которых вот они, — еще один тычок пальцем в плиты, — они отсюдова гнали. Логично? Логично… Помните, как Булгаков сказал — «Почему вы не возьмете его в свет? Он достоин не света, он достоин покоя». Так вот, они, — он обводит огромную братскую могилу рукой, — достойны покоя. Просто покоя!

— А тут много света, — замечаю я.

— Не надо их сейчас тревожить! — надрывается Лёня-сепаратист. — Они отдали жизнь за то, чтобы мы жили спокойно.

Чирикают птицы. И здесь пахнет вездесущая в Изюме сирень. По ногам гуляет ветер, от чего ясно — когда поднимемся на гору выше, он будет толкать в грудь, словно заставляя повернуть назад. Говорят, на горе Кременец их гуляет ровно семь — ветров.

— Вы не можете противостоять армии, — говорю я. — Многие из тех, кто возьмет в руки оружие, погибнут.

— Если оружие будет, мы его возьмем, — отвечает он. — Вы так ничего и не поняли о нашем городе. Наверное, это я не умею ясно выразить — что мы хотим сказать. Понимаете, в чашу капает, капает. А когда перельется, народ уже не остановить. У народа — одна правда.

— Какая?

— Пацанская, — распахивает он на меня глаза с недоумением, словно и эту простую правду я должна была бы знать. — А без нее — никак.

— Объясните мне, пожалуйста, что такое пацанская правда?

— Пацанская правда?! Да это же просто… Друг за друга быть всегда. Друг друга выручать. В Советском Союзе мы знали, когда сосед через три подъезда пукнул и что скушал. Мы собирались вместе на все праздники, а не как теперь — только на Девятое мая. Мы друг другу людьми были.

— А теперь вы друг другу кто?

— А сейчас мы друг другу волки.

— Так и зачем же брать в руки оружие и погибать, защищая волков?

— Потому что это мои волки все равно. В том и заключается пацанская правда, что мы перестаем быть волками и становимся людьми. Не пытаемся друг у друга урвать, а умираем друг за друга. Но современное общество старается погрузить нас в совершенно другие ценности, сделать из нас потребителей, а мы хотим быть духовниками… «Духовники» — это наше изюмское слово. Так мы обозначаем непотребителей. Тот же волк никогда не будет убивать ради забавы, а только когда есть хочет.

— Так и ради чего, по-вашему, сейчас убивают в Славянске и Краматорске?

— Олигархи кушать хотят. Все зависит от аппетитов. Можно я вам грубое скажу? Когда у нас по всем каналам трубили: «Янукович какает в золотой унитаз», — я говорил, что никак к его золотому унитазу не отношусь. Главное — чтобы, когда он какал в него, мне тоже было чем какать.

Мы поднимаемся на гору, минуя мраморную шеренгу изюмцев, павших в Афганистане. Их лица, рожденных в Советском Союзе и павших до его распада, выбиты на досках. Одни — в панамах, другие — в советских шапках-ушанках. По бокам лестницы, ведущей на вершину горы, стоят красные металлические цилиндры с надорванными краями. К ним склоняются одуванчики. На гору почти ложатся серые облака, оставленные вчерашней грозой. Здесь так тихо, что кажется, будто слышно, как по вершине проносятся семь ветров — наскакивают друг на друга, друг от друга удирают, спутываются в клубок, но, вклинься в них, и они всегда будут друг за друга.

— Вы никогда не анализировали догмы Советского Союза и Библию? — обращается ко мне Лёня-сепаратист. — А я анализировал. Они во многом совпадают — свобода, равенство, братство и главная заповедь — возлюби ближнего своего как самого себя.

— Вы не любите своего ближнего, как самого себя, — не оборачиваясь, говорю я. — Вы встаете на его защиту не потому, что он — ближний, а потому, что он — ваш ближний. Ключевое слово — «ваш».

— Вот в этом и заключается пацанская правда. Не трогай моего ближнего, и я тебя трогать не буду. А Путин — тоже пацан. И сейчас у него включилась пацанская позиция — своих бьют. Мы всегда будем для Путина своими, и он всегда будет для нас своим — потому что мы его понимаем. Потому что он — славянин.

— Турчинов — тоже славянин.

— Этого человека нам очень сложно назвать своим. А Путин не может одновременно схватить и Россию, и нас, и одним махом вытащить. Он — тоже не бог. И мне жаль тех, кто этого не понимает. Вы со мной согласны?

— С тем, что не бог — согласна.

На самой вершине нам открываются огромные бетонные плиты, символизирующие разрыв, взрыв и раскол. Между ними по воздуху плывут черные, отлитые от чугуна солдаты. В руках они сжимают черные штыки, за спинами развеваются железные плащи, руки они тянут вверх. В ту сторону, где сейчас медленно между облаками пролетает вертолет. Везет кого-то — спецназ, срочников или бойцов самообороны Майдана, которые войдя в состав Национальной гвардии, постоянно перебрасываются сюда. Собьют его, и люди, находящиеся на борту, погибнут? Или сами убьют тех, кто сейчас сжимает оружие на блокпостах, на подступах к лесу, желая отстоять свои ценности?

— Над Изюмом его сбивать не будут, — говорит Лёня-сепаратист. — В Славянске им уже показали — не надо к нам соваться. Сейчас он сядет на блокпосту и там разгрузится. Над Славянском уже не полетит, а если полетит — собьют.

— Откуда же в этих маленьких городах столько людей, которые умеют сбивать вертолеты?

— А мы все служили в армии. Хотя знаете, вы задаете такие странные вопросы, что мы в городе уже начали сомневаться — российский ли вы журналист. Мы сейчас ко всем относимся настороженно. Но потом приняли решение общаться с вами.

Справа по горе проходит траншея, глубоко обнажая белую породу. Ее рыли пленные немцы. У самого края траншеи, обращенные лицом к городу, стоят каменные изваяния. Ими оказываются женщины с каменными волосами, завитыми в бараньи рога, с короткими толстыми ногами, квадратными животами и висящими грудями. Их каменные ляжки тронуты желтым мхом. Плоские лица с чертами, стершимися от векового лежания в земле, ничего не выражают. С другой стороны траншеи ветра хватают желто-голубой флаг Украины.

— Это скифские бабы, — говорит Лёня. — Их тут откопали в земле. Говорят, они хранят наш город.

— Хранят? — переспрашиваю я. — Посмотрите на их лица — они плоские и невыразительные.

— А правда она тоже такая, — отвечает он. — Плоская и невыразительная.

Мы спускаемся вниз — той же дорогой, — оставляя баб, извлеченных из покоя на свет, глазеть на город, который один за другим пропускает вертолеты, несущие смерть или летящие за смертью. Город, который застыл в советском прошлом, как остановившееся колесо, когда-то, по легенде, пущенное с горы. Центральным местом которого является их Ленин. Ключевое слово — «их».

В городском баре «Яма» Лёня-сепаратист подсаживается за столик к двум молодым женщинам. Они, как и все, обсуждают происходящее в Славянске и Крамоторске, а также ночную пальбу в Изюме.

— Я вообще встала, — говорит одна, прикрывая руками рот, в котором не хватает одного переднего зуба, — подошла к окну, и подумала — все. Куда бежать? Где прятаться?