Азовский гамбит - Иван Валерьевич Оченков

– Садись, коли пришел, – махнул я рукой в направлении скамьи.

– Не смею в присутствии вашего величества, – попробовал отказаться Грамотин, но, когда я на него рыкнул, осторожно примостился на краешек, всем своим видом изображая смирение пополам с благоговением.

– Говори, что нарыл, – велел я, не без огорчения отодвинув от себя тарелку с густыми, наваристыми щами.

Услышав приказ, дьяк вскочил и, просеменив ко мне на полусогнутых, подобрался поближе, после чего горячо зашептал:

– Измена, государь!

– Спасибо, я заметил, – хмыкнул я, едва удержавшись, чтобы не назвать его Капитаном Очевидность. – Как бы бунт кругом!

– Нет, не там крамола завелась, – продолжал Грамотин, опасливо покосившись на нахмурившегося от подобной вольности Михальского, – не на улицах, не среди черного люда! Среди бояр она да в приказах!

– А вот с этого момента поподробнее, – насторожился я.

– Подстрекали народишко к бунту во многих местах, да к тому же в одно время.

– Кто именно?

– Юродивые, попы-расстриги, купчишки мелкие, коих до той поры в Москве никто не видел, скоморохи еще, – принялся перечислять дьяк.

– Имена, приметы есть?

– Все тут, – с готовностью показал на опросные листы тот.

– Отдельный список написать не догадался?

– Как же, государь, вот он, – вытащил из-за пазухи Грамотин скатанный в свиток лист бумаги.

– Уже лучше, – кивнул я и бегло просмотрел на неровный столбец с именами и приметами зачинщиков.

Впрочем, все эти отцы Афанасии да Антипки со скобяным товаром, а уж тем более история о кривом скоморохе со страшной харей мне ни о чем не говорили.

– Корнилий, – кивнул я телохранителю, – посмотри, может, ты знакомцев сыщешь?

Стоявший за моей спиной Михальский взял лист и, бегло его просмотрев, сунул себе в карман.

– Сыщем.

– Как знать, – покачал головой дьяк. – Беда в том еще, что доносы и ябеды на сих злонамеренных людишек в Земский приказ давно шли.

– И что?

– Простите, ваше царское величество, за мою дерзость, но часто ли вам докладывали об этих беспорядках?

– До сего момента не было, – вынужден был признать я.

– И еще, – продолжал докладывать дьяк. – Попы, кои вели предерзостные речи, не просто по кабакам да подворотням шлялись. Есть видоки[29], что оным злодеям в монастырях столичных приют давали, а иных и в патриарших палатах видели!

– Интересно. Но неужели дело только в подстрекателях?

– Чего?

– Понимаешь, разлюбезный мой Иван Тарасович, – терпеливо пояснил я, – людям, особенно простым, для того чтобы выйти из дома, бросить все дела и начать бузить, нужна веская причина. Вот я и хочу, чтобы ты ее сыскал. Отчего народ озлобился?

– Так доискаться-то немудрено, – приосанился, услышав, как я назвал его с «вичем», Грамотин. – Перво-наперво народ начал злобиться от оскудения. Цены на хлеб и прочую снедь за последний месяц поднялись без малого на треть, а накануне начала бунта взлетели разом почитай вдвое от прежних.

– Продолжай.

– Отчего так случилось, не скажу, потому как сам покуда не уяснил, а грех на душу брать не желаю. Сам-то я тем часом в Серпухове обретался, службу тебе справляя. Но разумею, не обошлось тут без сговора. Как пить дать, обуяла купчишек жадность. А с другой стороны, обеднел народишко, особенно голытьба, вот и решились на разбой! Но что хуже всего, власти московские при начале возмущений никак себя не показали, а ведь тогда еще можно было дело миром решить. Припугнуть торгашей или государевы амбары отворить, чтобы цены сбить. Но куда там, разве им есть до того дело? Затворились за высокими стенами, а опричь боярских дворов хоть трава не расти!

– С этим ясно. Что дальше?

– Другая причина – множество иноземцев, понаехавших в Москву. Места им в Немецкой слободе разместиться не хватило, вот подьячие в приказе от невеликого ума и надумали расселять их по избам горожан. Те, понятное дело, друг с дружкой не то что договориться, но и уразуметь не смогли. Сами, поди, ведаете, ваше величество, обычаи да привычки у всех разные, оттого всяческие нелепицы и обиды взаимные. От них же и до драки с поножовщиной недалече. Посему мыслю так: надо всех приезжих как можно быстрее по разным местам расселить. Пусть строятся, землю пашут, ремеслами занимаются, а плоды трудов своих на рынках продают. А у продавцов не про веру, а про цену спрашивают.

– Разумно говоришь. Продолжай!

– Ну и напоследок, государь, не велите казнить, коли по скудоумию что не так скажу. Была и третья причина.

– Говори, – разрешил я.

– Смерть государыни тоже народ взбаламутила, – решительно начал дьяк. – На немцев клевещут, мол, они ее со свету сжили, за вероотступничество. Понятно, что глупость сие, но слухи такие в народе ходят. Простите, государь, если неладно сказал, а только утаивать правду не в моем обычае! Сам не раз про то слышал и в опросных листах читал…

– Это все?

– Нет. Но про то мне и думать соромно, не то что августейшей особе в глаза сказать.

– Господи! – не выдержал я. – Где же ты таких велеречивых оборотов понабрался? Сказано тебе, говори прямо!

– Помилуйте, ваше величество!

– Пока вроде не за что казнить, так что и миловать не к спеху. Говори, собачий сын, хватит из меня жилы тянуть!

– Толковали иные, что вы, государь, постов не соблюдаете, телятину едите и к блуду склонность имеете. Царицу сами со свету сжили, чтобы девок распутных в Кремль водить! – разом выпалил дьяк и зажмурился.

– Твою ж мать! – только и смог ответить я на это. – И многие такое плетут?

– Слава богу, нет. Тем же, кто осмелился, я уж хотел было приказать языки подрезать да поостерегся от самовольства. А ну как ваше величество пожелает следствие провести? Потому прошу высочайшего разъяснения: что дальше делать?

– Ни хрена не делать, – отмахнулся я.

– Как же это?!

– Да вот так! Если начнем людей калечить за разговоры, сразу все узнают и подумают, что это правда. А тут поболтают языком немного да через время самим надоест!

– Как будет угодно вашему величеству! – с готовностью согласился дьяк, хотя по глазам было видно, что он мою снисходительность не одобряет.

Едва первый солнечный луч коснулся тесаной кровли Теремного дворца, как на нее взлетел петух, ухитрившийся ускользнуть с поварни во время вчерашней неразберихи, и громко, как будто желая что-то кому-то доказать, закукарекал.

– Какого черта? – пробурчал лежащий на кровати мужчина и, перевернувшись на другой бок, попытался уснуть, но тут несносная птица заголосила снова.

Приподняв голову, он осмотрелся в горнице, как будто видел ее впервые, потом остановил взгляд на сладко посапывающей пышнотелой блондинке. Осторожно выбравшись из-под одеяла, чтобы не потревожить сон любвеобильной фемины, русский царь накинул на обнаженное тело шелковый халат, подаренный в числе прочего персидским шахом, и собрался было выйти вон, но не тут-то было.

Как выяснилось, женщина, приложившая все усилия, чтобы утомившийся за долгий день государь умаялся еще больше, вовсе не спала. Приподнявшись на кровати так, чтобы была видна ее грудь, она похлопала ангельскими глазками на кукольном личике и жалобно спросила:

– Вы уже уходите, мой кайзер?

– Увы, моя дорогая Анхелика, –