Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

К счастью, все это длилось только две недели. Но они были ужасны, хотя для меня лично были скрашены тем, что перед самой забастовкой я успел получить от берлинского издателя Георга Бонди антологию «Век Гёте», заказанную мной еще раньше. Теперь я сам стал гордым обладателем этого знаменитого тома, так роскошно оформленного Мельхиором Лехтером. И я мог полностью предаться пиршеству рифм, как сказал бы Суинберн.

А на Рождество мама подарила мне сорокатомного Гёте, которого она за пять рублей приобрела у букиниста и антиквара Лёвенштейна.

Время было тревожное. Зима суровая. Но мы все были в бодром здравии, а после довольно суматошных и бурных в смысле развития полутора лет я нуждался в некотором покое, чтобы прийти в себя и все толком обдумать.

Глава III

Газеты сообщали о том, что беспорядки в России пошли на убыль, и это, как ни странно, соответствовало действительности. Не только в столицах, Москве и Петербурге, но и в глуши стало спокойнее; «галстуки» премьер-министра Столыпина, полиция и казаки возымели свое действие. И все же 1906 год в целом оставался еще неспокойным, а лето сложилось прямо-таки беспощадным. Но письма приходили и отправлялись, и это хоть как-то скрашивало мои дни. Блок писал, что мне нужно приехать, Брюсов приглашал меня в Москву, Вячеслав Иванов уверял, что желает со мной познакомиться. Так созрел очередной план моих путешествий: нужно было повидать новых друзей в Москве и Петербурге. Но без отца этот план был неосуществим; и вот однажды я отправился к нему в контору, чтобы поведать о своем желании. Вероятно, я полагал, что финансовые вопросы естественнее обсуждать не в домашней обстановке, а в деловой атмосфере казенного учреждения.

К лихорадке странствий добавилась в это время и любовная история.

Зима прощалась. В одно прекрасное утро я услышал, как пошел лед. На нашей довольно широкой в этих местах Аа ледоход представлял собой зрелище удивительное: огромные глыбы льда с громким треском сталкивались и карабкались друг на друга, а между ними водяные столпы и кое-где первые полыньи, куда отважно устремлялись люди на лодках — чтобы спасти какую-нибудь курицу или кошку, а то и целое заячье семейство. В такой-то день я и отправился на остров к Штрому — по мосту через Дриксу, в обход, так как прямой понтонный мост к нему был уже несколько дней как затоплен.

В это же самое время вышла взглянуть на ледоход девушка — очень красивая, стройная, с темно-русыми волосами и соблазнительными губами, она походила на героинь Данте Габриеля Россетти, которые в то время представляли собой для меня идеал женской красоты. Рената, так звали девушку, была на три недели моложе меня. Проводив ее домой, я понял, что влюбился. Я только не мог понять, почему этого не случилось еще два года назад, когда я встретил ее на Рижском взморье.

Рената родилась и воспитывалась в немецкой бюргерской семье. Какой-то ее предок прибыл в Прибалтику из Швейцарии и женился на латышке. Ее родители знали моих, ее отец, зажиточный коммерсант, владелец одного бывшего дворянского особняка на Большой улице, высоко ценил моего отца. Так что никаких препятствий для визита не было. За первым последовали другие. Капризный нрав Ренаты быстро уступил место сердечности, которой она сама удивлялась. Она пела мне под гитару русские цыганские романсы, которые были мне тогда совсем неизвестны и которые теперь, несмотря на все их чрезмерные страсти, принадлежат к моим самым излюбленным музыкальным переживаниям. С подобным отношением к ним я потом столкнулся у Блока и еще позже — у Михаила Кузмина, в то время как натуры патетические, вроде Вячеслава Иванова или Андрея Белого, на «цыганщину» реагировали лишь презрительным передергиванием плечей. Тема цыганского романса неотделима от русской лирики, она свя- 3arfa с ней вполне органично.

За день до моего отъезда в Петербург, когда настала пора прощаться с Ренатой, я, несмотря на острую нужду в деньгах, купил и отнес ей корзину роз. Ее экономная мать только всплеснула руками — и, кажется, кое о чем догадалась. Рената, опустив долу ресницы, исполнила мне, пощипывая гитару, цыганский романс, который можно было принять за объяснение в любви:

О, если б знали вы, какая мука Скрывать от вас, что я люблю…

Отец повел себя благородно, он только спросил, на какой срок я предполагаю отбыть, и узнав, что недели на четыре, выдал мне сто рублей.

Сейчас кажется, что это мало, но тогда это соответствовало двумстам шестнадцати маркам и составляло изрядную сумму. Мне ее вполне должно было хватить, тем более что я не собирался жить в гостинице да и вообще был не слишком избалован. Единственной роскошью, которую я себе иногда позволял, были книги и… галстуки, но что тогда стоили галстуки! А что до книг, то почти делом чести считалось, одалживая, их не возвращать, а если уж и покупать, то за полцены у букинистов.

В старый кожаный чемодан, которым пользовался, вероятно, еще мой дедушка, я погрузил свои рукописи — стопку тетрадей с полутысячей стихотворных переводов с русского, а также собственные стихи, несколько экземпляров моей книги «Свет и тени» — на подарки; кроме того, второй мой, темный, костюм, кое-какое белье и… лаковые туфли; ибо без лаковых туфель в ту пору обойтись было нельзя. Но потом, когда я возвращался домой из Петербурга, я вынужден был позаимствовать еще один чемодан — таким количеством книг я разжился.

После обеда я выехал местным поездом в Ригу, а оттуда под вечер скорым поездом в Петербург. Вторым классом, что я посчитал приемлемым для себя.

В серых сумерках раннего мартовского утра я прибыл. Важнейшие для меня вокзалы — Варшавский и Балтийский — находились, к несчастью, далеко от центра. Туда я попал лишь после получаса езды на маленьких уютных санях. Мой школьный товарищ, Пауль Штельмахер, который уже второй семестр как посещал занятия в академии, принял меня у себя. Он занимал меблированную комнату, в которой я мог жить, не оплачивая завтрак. Большой отрадой была возможность помыться, потому как после двенадцати часов пути я был не очень-то чист, хотя русские железнодорожные вагоны отапливались не углем, а дровами.

В Гатчине, за час до Петербурга, то есть еще среди ночи, поезд взяла штурмом целая орда татар, предлагавших горячий кофе и пирожки с мясом, рыбой и рисом. Эти славные татары с их гортанным акцентом, ароматнейшим кофе и нежным печеньем навсегда остались в моей памяти как самый замечательный пролог к моему первому, начинавшемуся дню в Петербурге.

Санкт-Петербург! Разве смогу я когда-нибудь без придыхания и восхищения произнести твое имя! Такие вроде бы скучные, но по-своему великолепные казарменные кварталы твои влекут к центру, а там: желтоватые дворцы в стиле ампир; многочисленные каналы, которые дали тебе прозвище Северной Венеции; Казанский собор, эта греза из малахита, золота и гранита; Исаакиевский собор, этот в камень обращенный Грааль; величественный Зимний дворец на огромной площади, гранитные набережные с их дворцами, меж которыми многоводная Нева, питаемая многими большими озерами, величаво и равнодушно стремит свои серые волны в Балтийское море. Вспоминаю золотой шпиль Адмиралтейства; покрытый деревянным настилом Невский проспект, по которому коляски могут ездить в десять рядов; веселые острова в дельте Невы, сей летний рай горожан; твои большие сады, особенно живо- писйейший Летний сад, усыпанный детьми и их воспитательницами. И меня, как других, переполняет память твоя: здесь на берегу Мойки умер Александр Пушкин; здесь, преследуемый полуреальными призраками, бродил по твоим улицам Гоголь; из того вон окна, морща лоб, взирал на мир Лесков, ужасаясь несправедливостям этого мира; здесь сражался с клубком видений Достоевский, а у той вон темной подворотни Тургенев выбросил по ошибке листок, на котором нацарапал свое гениальное стихотворение. Петербург! Тебя упрекают в том, что ты самый продуваемый город мира, но ведь то восточные ветры, что дуют со священных ладожских обетований.