Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери - Сара Лейбовиц

Внезапно я увидела большую группу мужчин, проходивших мимо нас. Они были одеты в теплую гражданскую одежду, а не в тюремные робы. Они сняли шапки и стали обращаться к нам на разных языках:

– Партизаны! Партизаны! Откуда вы?

Я решила, что это партизаны, которых взяли в плен и привели в Аушвиц.

Они кричали на разных языках: «Тут есть евреи? Ханука, Ханука! Рождество», – и бросали нам свитеры и шарфы, но на ходу, с нарами на плечах, их трудно было поймать.

Внезапно один из них крикнул в мою сторону: «Девочка, ты, маленькая!» – и бросил мне коричневый мужской носовой платок, связанный в узел. Моя правая рука была свободна, и я смогла поймать сверток.

Партизаны кричали нам:

– Держитесь! Русские уже здесь! Они перешли Вислу.

Мы разминулись, и мужчины продолжили свой путь.

Продолжая идти с нарами на плечах, я зубами и свободной рукой развязала узлы на платке. К своему удивлению, я обнаружила внутри кубики сахара. Я сунула один в рот. Я не могла поделиться сахаром с подругами, потому что их головы прятались за нарами, и мы шли далеко друг от друга. Я начала рассасывать кубик сахара. Поначалу во рту у меня было так сухо, что я не могла глотать, но спустя мгновение мой рот наполнился сладостью, а сухость прошла. Ощущение сладости заполнило все мое тело. Наконец-то я смогла дышать. Боль в желудке улеглась, словно по мановению волшебной палочки. Я съела не меньше двадцати кубиков сахара, один за другим, и почувствовала, как силы возвращаются ко мне. Кубики сахара вернули меня к жизни и вдохнули желание жить дальше.

На закате, когда мы вернулись к складу и спустили нары с плеч, девушки набросились на меня и отобрали платок с оставшимся сахаром. Я спрятала четыре кубика в кулаке, но они силой разжали мне руку и забрали их тоже.

Позднее той ночью, когда мы ложились спать на нары, я задумалась о словах партизан. В тот момент меня не волновало приближение русских. Я хотела миску супа, хотела оказаться дома, хотела найти кого-нибудь из своей семьи, оставшегося в живых, но я знала, что у меня больше нет дома и что никто не ждет меня с чашкой чая или тарелкой супа. Мысли об освобождении вызывали одновременно радость и горе и были непосильными для меня в тот момент.

Я думала о доброте тех партизан, что бросали нам одежду и еду, о том партизане, который бросил мне сахар и спас тем самым мою жизнь. Ради меня он отказался от своей пищи, а также от платка, который считался ценным предметом в концентрационном лагере. Я не знала, понимал ли он, что своим поступком спас девушку на грани смерти.

Его поступок напомнил мне, что даже посреди ада, в котором мы оказались, в его мрачных глубинах, человеческая душа способна восстать и протянуть руку помощи. Человечество может быть злым, но человек может оставаться добрым, и у каждого из нас есть возможность выбирать.

Я не умру, я буду жить

Пять женщин едят суп из одной миски, без ложки.

Они пьют горький черный чай, глядя перед собой.

Они рвут на части хлеб голыми руками,

Потому что в этом проклятом месте нет ножей,

И они обсуждают, съесть ли хлеб прямо сейчас,

Или оставить немного на завтра.

Без любви и без утешения, одни страдания и только страдания.

Я одна, осиротелая, посреди гигантской толпы.

Я хочу заплакать, я вспоминаю вчерашний день,

Потому что следующий день всегда хуже вчерашнего.

Утром я жду наступления вечера,

Вечером жду наступления утра.

Иногда я думаю, что это не закончится никогда.

Страданиям не будет конца, и солнце никогда не выйдет из-за туч.

Луна никогда не осветит серое небо над нами.

Внезапно искра жизни блеснула для меня с небес.

Она была чистой и яркой, слепила с высоты,

Она распрямила мою согнутую спину, разгладила морщины.

Я называла бы ее воскрешением из мертвых.

Я поняла, что у меня есть миссия

Стать очевидицей всего, что произошло здесь.

Я не умру, я буду жить

И воспевать дело Господа!

Я расскажу, как мой Господь спас меня из ада,

И вслух выкрикну слова: «Еврейский народ жив!»

Отправка марша смерти в Германию

Сара Лейбовиц

В следующие недели я продолжала слабеть и голодать, и мое физическое состояние стремительно ухудшалось. В начале января я чувствовала себя ужасно. Все мое тело горело в лихорадке. Подошла медсестра, потрогала мой лоб и сказала: «Ты сейчас же отправляешься в госпиталь».

Меня отвели в блок, который тоже назывался «госпиталем», но отличался от предыдущего, из которого я спаслась. Это был обычный блок, с нарами для заключенных, которые заболели. Немецкие врачи, включая Менгеле, уже сбежали в Германию, и за пациентами ухаживали медсестры – еврейки, польки и украинки, – которые сами были узницами лагеря. Но лекарств у них почти не было, и многие больные испускали там последний вздох. Но это место все равно называлось «госпиталем».

В госпитальном блоке лежали другие девушки, которые болели, как я, и среди них я нашла трех сестер из Венгрии, которые приходились друг другу кузинами. Первую звали Пири, вторую – Ирен Федер, а имя третьей я не запомнила. Мы сразу подружились, но перестали разговаривать между собой на идише, потому что узнали, что недавно в госпиталь прорвались польские партизаны и перестреляли всех евреев, просто из национальной ненависти. Я провела в госпитале около недели. Лихорадка у меня спала, и я начала подниматься с постели, но все еще была слаба и мои ноги подкашивались. В блоке меня окружали больные; все ужасно себя чувствовали, многие плакали. В отдалении мы слышали взрывы и выстрелы; было ясно, что русский фронт уже совсем близко.

В четверг, 18 января 1945 года, оставшиеся в Аушвице немецкие офицеры и солдаты начали спешно эвакуировать лагерь. В это время там находилось около 58 тысяч заключенных, и поступил приказ гнать нас в Германию пешком. В тот четверг нас всех подняли с кроватей, и больных и выздоравливающих, и сказали выходить на улицу: мы отправляемся в Германию.

Мужчины принесли одеяла, которые выглядели сравнительно чистыми и новыми – очевидно, их взяли с военных складов. Одна женщина