Княжич - Олег Гончаров

Вышел бывший послух из полыньи. По лесенке на лед поднялся. А тут уж Гостомысл его поджидает. А с ним помощники. Выбеленным льном его насухо вытерли. Порты новые натянули. В шубу бобровую укутали. Шапку кунью на голову надели.

Меховые онучи на ноги. Гостомысл чару меда пьяного из серебряного кувшина ему налил. Выпил Жарох. Осушил до дна.

— Слава древлянину Жароху — знахарю! — крикнул ведун.

— Слава! — подхватили люди.

За Жарохом вслед Обрада пошла. Я думал, забоится девка телешом по морозу бегать. Ничего, не застудилась вроде.

Отец ее в ткачихи определил.

— Слава Даждьбогу! — бултых. Брызги до небес.

А она выбралась, оделась, чару меда приняла. Раскраснелась вся. Разрумянилась.

— Слава древлянке Обраде — ткачихе! Потом Красун посвящение получил. Его отец в младшую дружину направил.

— Слава древлянину Красуну — ратнику! Потом та девка незнакомая была.

Была незнакомая — стала своя.

— Слава древлянке Радине — вышивальщице!

— Слава!

Потом Ивица черед пришел.

Его, как и ожидалось, оружейником огласили.

А я все стоял и думал. Вот было бы здорово, если бы Любава здесь очутилась. Ее-то еще прошлой зимой посвятили. Огнищанкой Микула крикнул. Почитай, уж три месяца ее не видел. Соскучился.

— Ты чего, Добрыня, мешкаешь? — подтолкнул меня кто-то.

Разделся я быстро.

К отцу побежал. Подивился тому, что лед мне пятки не морозит.

Поклонился князю.

Посмотрел он. И тут я понял, что любит он меня. Сильно любит. А что суров со мной в последнее время, так это нужно так.

— Быть тебе, Добрын, после меня князем Древлянским!

— Слава тебе, княже!

— Слава! — люди закричали.

— Слава тебе, Даждьбоже!

Разбежался я посильнее, чтобы прыгать сподручнее было. Оскользнулся на краю полыньи да со всего маху в воду плюхнулся.

Кипятком обожгла вода ледяная. Дух вышибла. Насилу я лестницу рукой нащупал. Выбрался на лед. Огляделся. Смеется народ. И я засмеялся.

— Ты чего стоишь? — Гостомысл прикрикнул. — Сюда давай. Поживее!

Вытерли меня. Укутали. Шапка велика оказалась. Глаза мехом застила. Слышу, Гостомысл ругается:

— Как же вы кувшин уронили? Ему же согреться надо.

— А вот же есть медовуха, — сказал кто-то. Налили чару. Поднесли. Я выпил до донышка.

Пожаром во мне мед пьяный вспыхнул. Тепло стало. Жарко даже.

— Слава древлянину Добрыну, грядущему князю земли Древлянской!

— Слава! — оглушило аж.

— В детинец новых древлян князь Мал зовет. Пировать будем…

Повели нас всех в Коростень. Там уж столы накрыли, чтобы новопосвященных древлян прославлять. А люди у полыньи столпились. Вода святительная целебной силой наполнилась. Каждый хотел той воды набрать.

А мне на подъеме к воротам городским нехорошо стало. Голова закружилась. Вокруг смотрю, а земля в пляс пустилась.

«От меду пьяного со мной приключилось такое», — подумал.

Потом прошло вроде. Раздышался.

А как в город вошли, совсем дурно стало. Рвать начало.

— Это от медовухи, — сказал Жарох. — Мал он больно, чтобы мед пьяный, да еще так много, пить.

Л я на снег повалился. Чую, не встать мне. Все перед глазами плывет. И снова липкий комок к горлу подступил. Вырвало.

— При чем тут мед! — сквозь забытье услышал я крик Белорева. — Ты что? Не видишь? Его же кровью наизнанку выворачивает!

Больше я уже ничего не слышал…

20 января 943 г.

— Везет тебе, княжич, словно утопленнику. — Белорев вынимал из своей сумы пучки сушеных трав и бросал в чан, подвешенный над очагом. — То по маковке тебя приласкают. То стрелами потыкают. Теперь вот опоили. А тебе все неймется. Все за жизнь цепляешься.

— Видать, Доля моя такая, — улыбнулся я.

От отвара поднимался сладкий травный дух. Летом пахло. Лугом скошенным.

— Справная у тебя Доля. Счастливая. Другой бы на твоем месте давно уж в Ирий ушел. Ну, готов мое варево принять?

— Опять эту горечь глотать?

— А без горечи ты бы сейчас со мной не говорил. — Знахарь плеснул отвар в глиняную миску.

Остатки варева вынес наружу. Холодом окатило от открытой двери.

— Ты меня не застудишь?

— Не боись. Тебе воздух чистый на пользу пойдет. А то смрадом вся баня провоняла, — ответил знахарь с улицы.

Он варево в снег выплеснул. И обратно вернулся. Дверь, собачьим мехом обитую, плотно притворил.

— Ну вот, — сказал. — Так оно лучше будет. Подбросил дров в очаг.

Над глиняной миской заговор нашептал. Мне протянул:

— Пей давай.

— Хоть бы медом подсластил, — скривился я.

— Неужто плохо я тебя учил? — удивился Белорев. — Аль забыл, что от меда зелье не так, как нужно, подействует?

— Да помню я. Только уж больно горько получается.

— Опять ты за свое. Пей, говорю. Глотками малыми. Да после каждого глотка передышку делай. Чтоб варево лучше помогало.

— Знаю, — вздохнул я и пить начал.

Каждый следующий глоток был горше предыдущего. Терпел я. А как не потерпеть, когда жить хочется.

Допил. Поморщился.

— Приходи ко мне, родная, косоротиться начнем, — рассмеялся знахарь. — На вот. Зажуй.

Он протянул мне кусок вяленой рыбы.

— Вот и молодец, — похвалил он меня, когда я, давясь, начал жевать.

— Слушай, Белорев, — спросил я его чуть позже, — а может, меня к Берисаве отправить нужно? Она же мне в прошлый раз помогла.

— А я тебя, значит, на ноги поставить не смогу? — обиделся знахарь.

— Ласки прошу, Белорев, — извинился я. — Не хотел я тебя обидеть.

— Да я чего? Я ничего. Думаешь, не понимаю, что не к Берисаве тебе хочется, а к Любаве?

— А ты почем знаешь? — изумился я.

— Так ведь, наверное, я дольше тебя на свете белом живу. Рассказал мне Побор, как ты с ней летом прощался. На вот, еще этот корень пожуй, — протянул он мне белый кусок коренюки.

— А не сблюю?

— Не. Не должон боле.

— Давай.

Слюной изошел рот. Глотал ее, глотал. Едва не захлебнулся.

— Вот, — показал я ему одеревеневший язык.

— Тю, — усмехнулся он, — обслюнявился весь, что дитятя, — утер мне лицо тряпицей. — Ладно. Пойду я.

— Погоди, — с трудом ворочая языком, остановил его я. — Что с этим-то стало?

— Да что? — Белорев сам поморщился, точно червяка проглотил. — Сегодня поутру князь вече собрал. Суд над змеенышем учинил. Он же древлянином стал. Вот и судили по Прави. Как изменника.

— Кто послал-то его?

— Известно, кто на такое отважиться мог. Свенельд его подговорил.

— Сам признался?

— Да нет. Отпирался вначале. Только у ката[84] нашего, у Живодера, и дуб вековой заговорит. Как кости трещать начали, так он всю правду и выложил. Из вятичей он оказался, а по-нашему чисто говорил. Не придерешься. Вятичи, они окают сильно. А этот отучился.

— Вот Побору-то горе, — вздохнул я.

— Сильно закручинился лучник, — сказал Белорев. — Не знали они с Милавой, какую змею на груди пригревают. Да и мы тоже хороши. Не разглядели. Одарил бы меня Перун помощничком. Да не допустил Даждьбог. А то неизвестно, сколько бы он людей древлянских от жизни бы вылечил.

— А ночью тогда… тоже он?

— А то кто ж? Притворялся, что из лука стрелять ему не дадено. Потом признался, что из семьи охотников он. Сызмальства белку да птицу влет бил. Лучшим лучником среди вятских чад считался. Отец бахвалился им. На все праздники таскал, чтоб народ вятский потешить. Добахвалился. Из сынка позорище для народа его выросло.

— А как же он мед-то отравленный подсунул?

— Да как? Ты когда в прорубь бухнулся, он, как бы случайно, кувшин опрокинул. А потом уж заранее заготовленную отраву подсунул. Вот ведь Ящурово семя. Мы на праздник шли, за вас радоваться. А он с собой зелье тащил. Тьфу. Противно.

— Так что с ним теперь?

— С Жарохом-то? А чего тянуть? Повесили мы его. На Священном дубе повесили. Я вон с казни да прямо к тебе…

23 января 943 г.

Я почуял, как кто-то стягивает с меня беличье покрывало. И спросонья вцепился в него. Поплотнее завернуться старался. Кому же охота с утра пораньше на холоде оказаться.

— Добрыня, — сквозь дрему услышал я голос отца. — Вставай, лежебока. Давно уже петухи прокричали.

Я сразу вскочил с лежанки. Продрал глаза. Потряс очумелой головой, чтобы прогнать сладкий предрассветный сон.

— Я уже не сплю, батюшка. Даждьбог видит — не сплю.

— И я тоже вижу, — рассмеялся отец. — Вижу, как не спишь. Беги снегом умойся.

Как был босиком да в одном исподнем, так и вылетел наружу. Холодный снег и вправду быстро привел в чувство.

— Ух, хорошо, — сказал сам себе. — Слава тебе, Даждьбоже, за то, что даешь мне новый день! — крикнул в темное небо.

Потом помочился в сугроб, стараясь нарисовать коня. Получилось что-то вроде зайца. Но и так сойдет. И только тогда окончательно проснулся. И бегом в детинец. Отцу же понадобился. Не станет он меня понапрасну в такую рань поднимать.