Обреченные на гибель (Преображение России - 1) - Сергей Сергеев-Ценский

- "Фанатизм"!.. Подумаешь!.. - качнул Иртышов бородою. - А вот на вашего брата, на учителей, у нас большая надежда...

- Еще бы!.. Учителя... Конечно... Берите же булку!.. Да, когда подумаешь, сколько талантов, может быть, гибнет, боже мой!.. Умов великих!.. А кто они теперь?.. Один - извозчик, на углу стоит, мерзнет... Другой - сапожник какой-нибудь, - сапоги тачает... А почему?.. Потому что им невыгодно, тем, кто у власти!..

- Еще бы!

- А между тем... Я бы сам мог университет окончить, однако... греческий язык, латинский язык... К чему они?.. Убивать на них годы?.. А без этого, видите ли, нельзя... Вот и корпи учителем в торговой школе, получай пятьдесят рублей!

- Ага!.. Понимаете!

- Еще бы!.. - он оглянулся на дверь. - Вот хотя бы девятьсот пятый год... Я тогда первый год учителем был в торговой школе... Всеобщая забастовка железных дорог!.. Очень она меня поразила... Все время одну власть знали, и вдруг другая появилась!

- Ага!.. Поразила?.. Погодите, будет еще на нашей улице праздник!

- Будет?

- Ну, еще бы!.. Непременно!.. Двух мнений быть не может!

- Гм... Я часто над этим вопросом думал... - и понизил голос Павел Кузьмич: - Ведь есть же люди!.. Ничего им такого не надо... Гнут свою линию!.. Орудуют!.. "Враги порядка" - называются... Враги порядка - это совсем другое... Воры, например, грабители... А у них свой какой-то порядок!

- "Какой-то"!.. Стыдно, батенька!.. Знать надо! - поднялся было и сел Иртышов.

- Откуда же узнаешь!.. Читал когда-то Бебеля, издание "Донской Речи", а потом в печку бросить эту книжечку пришлось... Строго стало... Это вот с вами я познакомился, от вас что-нибудь услышу... В учительской о таких вещах не говорят.

- Совсем не говорят?

- Где же там!.. - и облизал скромно двойные губы. - Ведь вот движение это пятого года войсками было задавлено, - а если бы войска отказались? Что бы тогда было?

- Вот то-то и есть!

- Тогда, я помню, черносотенные газеты студенты у нас на улице жгли, а я тогда иду в фуражке форменной, в шинели, - городового на углу спрашиваю: "Ты не знаешь, что это такое там делают?" - "Проходите, говорит, куда идете!" (Очень грубо так!..) Я тогда: "Говорят, газеты черной сотни жгут?" А он мне: "Говорят, кур доят и медведи летают!" Мне!.. Чиновнику!.. "Ты, говорю, повежливей!" - "А не хотите, говорит, задержу!.." И свисток вынимает!.. Вон им какую тогда волю дали, городовым! Даже чиновников задерживать могли!.. Я, конечно, пошел тогда дальше сам не свой... Всякий городовой, значит, может нанести оскорбление!.. Вот, восемь лет прошло, а я это помню!..

- Городовой!.. - усмехнулся Иртышов весело.

- А министров я, конечно, не видел, - приготовился уже потухнуть, но еще сиял Павел Кузьмич.

- Нет, отчего же, - пусть городовой, - поощрил Иртышов. - Кому городовой жить помешал, кому министр, лишь бы ясно было, что помешали. И мы их взорвем, - это неизбежно, как за зимой весна!

- Неужели?..

Павел Кузьмич, следя за жестами Иртышова, опять потерял твердый установ своего правильно видящего глаза, и теперь, ворочая головой, его направлял снова на серые глаза гостя, а направив, добавил тихо:

- А скоро?

- Время работает на нас, а не на них, - таинственно ответил Иртышов и протянул ему свой пустой стакан, сказавши: - Только покрепче нельзя ли!

В это время толстая хозяйка, не постучавши, распахнула дверь и обратилась к жильцу недовольно:

- Там какой-то мальчишка пришел...

И только успела сказать это и посмотреть не на Павла Кузьмича, а на его гостя, как в комнату, отстранив ее грузный локоть, протиснулся в шапке с наушниками и в кургузом пальтишке, лет четырнадцати на лицо, но довольно длинный мальчик, при одном взгляде на которого вскочил в совершенном испуге Иртышов, крикнул:

- Сенька! - и хотел даже выскочить в дверь, но ее плотно заняла во весь просвет хозяйка.

Мальчик быстро развязал шапку и снял ее и оказался таким же рыжим, как Иртышов, но так как Павел Кузьмич уже стянул губы в настороженный присосок и паправил на него по-школьному строгий глаз, то он поклонился ему очень вежливо и проговорил, в сторону Иртышова мотнув шапкой:

- Извиняюсь за беспокойство!.. Это мой папашка родный... Искал-искал, насилу нашел!

Ничего извиняющего не появилось в лице Павла Кузьмича, напротив, явное высокомерие и строгость.

- Сенька... Ты как же это?.. Из Москвы? - бормотал между тем Иртышов, ухватясь за спинку стула.

Он стоял в углу около этажерки и бросал беспокойный взгляд на толстуху: когда же она уйдет.

Но та была сама очень изумлена: как же могла она уйти?.. Она была женщина с мягким сердцем, как все почти толстухи, и ей уже безотчетно жаль было мальчика: промок под мозглым туманом и есть хочет, конечно, - такой худой!

- Хватился!.. Из Москвы!.. - отвечал отцу мальчик. - Из Москвы я уж месяца полтора будет...

И тут же к Павлу Кузьмичу очень вежливо:

- Присесть позволите?

- Присядьте! - нашел, наконец, голос - но очень строгий - Павел Кузьмич и, чтобы чем-нибудь заняться еще, начал наливать ему чай, цедя сквозь ситечко.

Должно быть, в то же время успел он сделать какой-нибудь знак своей хозяйке, потому что, вздохнувши шумно, ушла она и дверь притворила.

К этой двери тут же подскочил было Иртышов и даже тронул было за ручку, но горестно, совсем обреченно обернулся, закрутил кончик бороды на указательный палец левой руки (знак большого волнения при неизбежности) и сел к столу, но не закидывая ногу за ногу, а съежившись и постаревши сразу.

Зато очень ясно глядел желтыми глазами - не отцовскими, но с похожим выражением - Сенька.

При лампе ли, или так показалось бы и днем, лицо у него было вялое, дряблое, без кровинки, с длинным носом и с косицами красными, опущенными на лоб; губы же у него были коротки, может быть и во сне не закрывали зубов, а теперь эти зубы, все сплошь открытые, очень заняли Павла Кузьмича: так они были разнообразны, точно нарочно насовал он себе желтых прокуренных костяшек в рот как попало, вкривь и вкось, маленьких и больших, широких и острых - и чем-то прилепил их к деснам...

- Да... вот как оказалось... Сын... Семен...

Сконфуженно и исподлобья поднял глаза Иртышов, нащупывая ими некосящий глаз учителя.

Павел Кузьмич отозвался на это, болтая в своем чаю ложечкой:

- А я думал, вы холостой...

И тут же Сеньке строго:

- Вы где-нибудь учитесь?

- Выключили, - ухмыльнулся Сенька; взялся было за стакан, погрел об него пальцы рук и поставил.

Все пощипывая бороду, повторил зачем-то Иртышов очень глухо:

- Выключили... да... Меня не было тогда, - я в ссылке был... Конечно, за мальчишкой некому было присмотреть...

И вдруг с большой тоской:

- Как же ты меня здесь нашел?.. Я ведь никому не сказал, что сюда пойду!.. Сам на ходу только этот адрес вспомнил!..

- Да я не спрашивал... Думаешь, спрашивал?.. Нико-го!.. На улице тебя встрел...

- Где встрел?

- Встрел, а потом пошел следом.

- А-а... А сюда как попал, - в город?

- Ну, это уж я в Крым отогреваться приехал, - захолодел. - И опять взял в руки стакан погреть пальцы.

- Как это так "приехал отогреваться"?

- Как наш брат ездит вообще, так и я. Зайчиком, конечно, а то как же еще?

- Значит, в полицию тебя уж приводили? - ожил было Иртышов и даже потянулся к нему длинной рукой, привставши.

Но Сенька только метнул в его сторону снисходительный желтый взгляд с ухмылкой.

- В полицию... Скажет тоже!.. Чудило-мученик!..

Очень встревоженно начал вглядываться Павел Кузьмич и в Иртышова и в Сеньку.

Шел уже седьмой час, когда он начинал обыкновенно править тетради, и если один Иртышов, как он думал, особенно помешать ему не мог, то теперь ему уж ясно было: помешают.

- Вы, собственно, куда же теперь, после чаю? - начал он, дернув головою, чтобы установить на Сеньке глаз.

- Как это куда? - с ухмылкой удивился Сенька, кстати хлебнув из стакана. - К нему... к папаше...

- Ну да... конечно, к папаше... Я только вот хотел выяснить...

Поглядел еще раз на часы, на две стопки тетрадок и докончил:

- У папаши вашего сейчас ведь тоже нет квартиры!

- Ты давно у нас тут?.. Где ночуешь? - опять усиленно задергал бороду Иртышов.

- А где ты ночуешь, там и я буду ночевать, - ухмыльнулся Сенька и допил, не отрываясь, горячий чай.

Павел Кузьмич нахмуренно отвернулся к окнам, а Иртышов встал, и сразу стало заметно, как он взволнован.

- Сенька!.. Брось штуки свои!.. Брось!.. Понял?

- Мм... конечно, я и в гостинице "Бристоль" ночевать могу, была бы мелочь!

- Не накрал! - крикнул Иртышов запальчиво.

- Не пофартило, - задумчиво вытянул Сенька и даже нос свой сделал опечаленным.

Павел Кузьмич повернулся от окон и удивленно упер скошенный глаз именно почему-то в этот опечаленный нос с горбинкой, а Сенька взял с тарелки ломтик булки и заработал беспечно своими разнообразными костяшками, отчетливо и с немалой скоростью.

- Вы уж меня извините, Павел Кузьмич: я с ним поговорить должен, сделал просящее лицо Иртышов.

- Я... пожалуй, могу выйти на время, - привстал Павел Кузьмич.