Цемах Атлас (ешива). Том первый - Хаим Граде

— Если раввинам подобает, чтобы их дети в ешивах принимали помощь, то и тебе, богачка, это наверняка позволительно, — покачал реб Шлойме-Мота своей седой головой, казавшейся еще более седой на фоне больничных подушек.

Торговка фруктами годилась меламеду в дочери и всегда смотрела на него с почтением. Веля была уверена, что принесла невезение в дом своего мужа, потому что с тех пор, как он на ней женился, его дела шли все хуже. Поэтому, когда он стал стар и надломлен, она прислушивалась к его мнению еще больше, чем в те времена, когда он был кормильцем семьи.

— Если ты мне так велишь, я послушаюсь, но обыватели из молельни реб Шоелки не уважают табачника.

— Обыватели из молельни реб Шоелки не уважают и твоего мужа, — отвернулся в сторону реб Шлойме-Мота. Когда жена заглянула ему в лицо своими зелеными глазами, в которых была только преданность и ни малейшей жалобы на трудную жизнь, он почувствовал себя виноватым, что ей приходится кормить семью.

Табачник заказал для Хайкла костюм и нанял ему учителя — реб Менахем-Мендла Сегала, тощего молодого человека с русой бородкой и богобоязненно поджатыми губами. Холостяком реб Менахем-Мендл учился в Новогрудке. После свадьбы он открыл в Вильне лавчонку сапожных принадлежностей и сильно страдал от того, что стал лавочником. Каждую свободную минуту он бежал в синагогу, чтобы скрыться от забот о заработке за большим томом Гемары. Хотя ему не хотелось иметь дела с табачником, он согласился обучать Хайкла. Реб Менахем-Мендл нуждался в деньгах на молоко для своего мальчика, но еще больше, чем стремился к заработку, он хотел удержать парнишку у Торы.

Они занимались каждый день после вечерней молитвы. Вова Барбитолер поглядывал из-за бимы, как ребе и его ученик раскачиваются над томами Гемары, и тоже раскачивался с ними в такт. Близко к ним не подходил, чтобы не помешать. Обыватели говорили между собой, что наступили мессианские времена: табачник не пьянствует, а Хайкл постоянно изучает Тору. Однако долго воздерживаться от пьянства Вова Барбитолер не мог. Однажды утром в конце лета, когда Хайкл сидел один-одинешенек в синагоге над томом Гемары и смотрел, как солнечные лучи дрожат в складках занавеси на священном орн-койдеше, вошел Вова Барбитолер. Он остановился напротив «своего ученого» с опухшим лицом и с таким диким взглядом, что Хайкл затрясся от страха. С улицы доносились перестук тяжело нагруженных телег по булыжнику мостовой и крики торговцев. Но от бровей и растрепанной бороды Вовы Барбитолера несло дикостью заросшего старого кладбища. Вдруг он плюхнулся рядом с Хайклом на скамью, обнял его и расплакался:

— Ты — мое единственное утешение в жизни, ты, а не мои дети от первой жены и не байстрюк от Конфрады. Эта Конфрада меня околдовала! Первую жену я не любил, двух детей она мне родила, а я ее не любил. И нынешнюю тоже не люблю, хотя Миндл — честная женщина. Одну Конфраду я любил. Она была бойкая штучка, горячая, — болтал Вова Барбитолер, пуская слюни, прижимаясь к Хайклу, обнимая и целуя его. — Твоя мама — праведница, а твой отец — умный ученый еврей. Они заслужили у Бога сына, успешного в изучении Торы, а не подмастерье у котельщика. Этот Сендерл даже ремеслу тебя бы не научил, ты бы у него был мальчиком на побегушках. Тем не менее ты не должен все время просиживать над Гемарой. Молодому человеку надо и погулять. Когда соберешься жениться, женись на девушке, которую полюбишь.

Он дохнул водочным перегаром, смешанным с запахом селедки и рубленой печенки с луком. Внезапно табачник грубо рассмеялся и принялся рассказывать, как он провел Конфраду. Эта шельма ведь день и ночь бегала по гулянкам и не оглядывалась ни на него, ни на его детей от первой жены, ни даже на своего байстрюка, сукиного сына Герцку. Однажды ночью он поставил полную миску воды в постель и прикрыл ее одеялом. Она, по своему обыкновению, пришла после полуночи и начала вертеться перед зеркалом и дразнить мужа: «Ой, я сегодня танцевала с кавалерами!» И в нарядном платье бросилась в постель — и прямо в миску с водой. Ну, ну, как ее тогда перекрутило, как она завизжала! Ха-ха-ха! Вова Барбитолер долго хохотал, пока у него на лбу не выступили крупные капли пота. Не получив никакой реакции, он схватил Хайкла за плечо и начал трясти: почему он не смеется? Почему молчит? Но тут же отстал, уронив руки, словно парализованные. Он понял, что пареньку, изучающему Тору, не следует рассказывать таких вещей. Вова Барбитолер стиснул зубы, медленно встал и, пошатываясь, вышел из синагоги.

Хайкл стыдился вспоминать то, что рассказал ему табачник, как будто из-за таких воспоминаний он сам становился соучастником чужих греховных мыслей. И все же он не переставал думать об этой аргентинской еврейке, по которой муж сходит с ума пятнадцать лет подряд. Через пару дней табачник снова пришел в синагогу пьяный. Время было как раз перед вечерней молитвой, обыватели сидели над святыми книгами, а Хайкл в своем углу ждал реб Менахем-Мендла. По виду Вовы Барбитолера и по тому, что он шатался, входя в синагогу, евреи сразу поняли, что он пьян. Они уткнули головы в свои святые книги, чтобы не дать ему словом или движением повода для скандала. Даже котельщик реб Сендерл скорчился над книгой «Хаей Одом»[75], не желая, чтобы дело дошло до осквернения Имени Господнего. Несколько обывателей начали читать свои святые книги громко и напевно, словно стремясь мелодией Торы успокоить и унять пьяного. Вова Барбитолер почувствовал свою силу: прихожане стремятся избежать войны с ним! Он принялся крутить головой по сторонам, ища, с кого начать, — и у Хайкла екнуло сердце. Табачник направился к нему.

— Ну? Костюм, который я пошил, тебе не жмет?

— Не жмет, — пробормотал Хайкл.

— Встань и пройдись, чтобы я посмотрел, не короток ли пиджак и не тянут ли под мышками рукава.

Кровь бросилась Хайклу в лицо. Ему казалось, что все евреи в синагоге усмехаются в свои бороды, оттого что торговец табаком командует им, как слугой.

— Встань и пройдись, говорят тебе! — крикнул Вова, но, увидев слезы в глазах Хайкла, рассмеялся. — Дурак, что ты плачешь? Не хочешь — не надо. Я хотел посмотреть, как костюм на тебе сидит, а ты думаешь, я пришел показать всем, что я пошил этот костюм. Меня мало волнует, что про меня думают котельщик Сендерка и его прихвостни, — и с гордо поднятой головой Вова направился к двери. Однако чем ближе он подходил к ней, тем глубже втягивал голову в плечи и тем выше он поднимал ноги, будто пробирался через болото и знал, что после болота его ждет пропасть.

Обыватели сидели еще какое-то время в молчании, опасаясь, как бы дебошир не вернулся, что уже не раз случалось. Потом заговорили о том, что лучший способ от него отделаться — не отвечать ему. Реб Сендерл поцеловал обложку книги «Хаей Одом» и закрыл ее, а потом рассказал обывателям, что, когда пьяница обругал его, он подумал, что мудрецы говорили о тех, кто оскорбляет, и о тех, кто оскорбляется. Тот, кто промолчал, тот воссияет, как солнце на восходе. От мысли, что они выполнили то, чему учат мудрецы, а заодно избавились от пьяницы, старики пришли в богобоязненное веселье, как на трапезе в честь исполнения заповеди[76]. Однако Хайкл сидел понурившись. Он был обижен на обывателей за то, что его унижение они не считают унижением. Потом пришел реб Менахем-Мендл и, узнав об этой истории, отругал ученика: а чем бы ему повредило, если бы он прошелся по синагоге перед обывателями и показал бы торговцу табаком, как на нем сидит костюм? Если бы он изучал мусар, это бы его не волновало.

Хотя в Новогрудке реб Менахем-Мендл был не из самых твердых мусарников, он считал, что, кроме изучения Гемары с учеником, он должен говорить ему и слова поучения. Он начал шептать своими богобоязненно сложенными губами, что, как правило, надевая новое платье, надо обращать серьезное внимание, нет ли в нем шатнеза[77]. Однако поскольку табачник надевает на еврейских детей кисти видения, он едва ли будет заказывать костюм с шатнезом. Хайкл гораздо больше должен опасаться шатнеза гордыни. В книге «Месилас ешорим» сказано, что красивые одеяния приводят к гордыне, к зависти и даже к воровству. Люди опасаются насекомых, которые портят их одежды, а бояться надо гордыни и зависти, которые портят и пожирают душу. Реб Менахем-Мендл увидел, что его ученик подавленно молчит, и тоже замолчал, подумав, что иметь этого торговца табаком в качестве опекуна действительно плохо. Однако и то, что тот вынужден стоять в лавке и продавать деревянные штифты, клей и дратву, чтобы шить обувь, — это тоже плохо.

Глава 2

Герцка, сын Вовы Барбитолера, был тощий и жилистый, с бледным, усыпанным веснушками лицом, остекленевшими глазами и детскими повадками. Трудно было понять, придурочный он или только притворяется.

— На гнусные проделки его ума хватает, — говорил о нем отец. Когда в табачнике горел гнев, вызванный побегом его жены, он и на сына смотрел косо, недобро при этом посмеиваясь. В такие минуты он щипал Герцку, чуть не вырывая из него куски мяса, и скрипел зубами, говоря, что у этого сукиного сына нахальная физиономия его маменьки и кровь тоже этой потаскухи. Вовины дети от первой жены и его третья жена Миндл не могли видеть, как он сживает мальчика со свету. Но сам Герцка переносил бешеные взрывы отцовской ярости странно. Он орал надорванным фальшивым голосом и смотрел при этом веселыми глазами, будто от побоев ему совсем не больно и он только хочет еще больше раздразнить отца. В такие минуты Вова думал, что сходит с ума, у него на губах появлялась пена, он вспоминал, что именно такое лицо бывало у кричащей Конфрады. От дикой ярости он переходил к какой-то нездоровой нежности, прижимал сына к сердцу и целовал горячими дрожащими губами. Герцка оставался холоден и хитро улыбался, словно знал, что отец сгорает от тоски по его матери, и получал от этого удовольствие.