Вампир. Английская готика. XIX век - Джордж Байрон

Я попытался заговорить голос подвел меня; я мог только повторять про себя: «Это страх? Нет, это не страх!» Я попытался встать тщетно; на меня словно бы навалилось неодолимое бремя.

В самом деле, впечатление было такое, словно всевластная, всеподчиняющая Сила противилась моему желанию; это ощущение полной беспомощности перед мощью превыше человеческой, которое человек испытывает в физическом плане при шторме, на пожаре, столкнувшись с хищным диким зверем, или, скорее, морской акулой, это ощущение я испытал в плане моральном. Моей воле противостояла воля чужая, превосходящая ее в той же степени, в какой шторм, огонь и акула превосходят в материальном отношении силу человека.

И теперь, по мере того, как это впечатление подчиняло меня себе, наконец-то нахлынул ужас ужас, который невозможно передать словами.

Однако у меня еще осталась гордость, если не смелость; и мысленно я сказал себе так: «Это ужас, но это не страх; до тех пор, пока я не поддамся страху, повредить мне невозможно; мой разум не приемлет кошмарного видения; это только иллюзия я ничего не боюсь».

Нечеловеческим усилием я сумел, наконец, протянуть руку к оружию на столе; и тут что-то ударило меня в плечо и рука безжизненно повисла вдоль тела.

И вот, умножая мой ужас, пламя свечей начало медленно меркнуть: они не погасли, нет, но огонь постепенно убывал; то же самое происходило с очагом свет из него словно вычерпывали; спустя несколько минут в комнате воцарился кромешный мрак. При мысли о том, что я оказался в темноте наедине с порождением Тьмы, сила которого ощущалась так явственно, накатила паника, и нервы мои не выдержали. По сути дела, ужас достиг своего апогея: я должен был либо лишиться чувств, либо прорваться сквозь наваждение.

И я прорвался. Я снова обрел голос пусть срывающийся на крик. Я помню, что воскликнул что-то похожее на: «Я не боюсь, моя душа не боится!» и в то же время нашел в себе силы встать. В непроглядной мгле я ринулся к окну, рывком отдернул занавеску и распахнул ставни; первой моей мыслью было свет! Когда высоко в небе я увидел луну, ясную и безмятежную, радость, нахлынувшая на меня в тот момент, вполне вознаградила меня за пережитый кошмар.

Луна сияла; в придачу к ней на пустынной, уснувшей улице мерцали газовые фонари. Я оглянулся и обвел взглядом спальню: бледные лучи луны лишь отчасти разгоняли тени, но все-таки это был свет.

Порождение тьмы, что бы оно из себя не представляло, исчезло; если не считать того, что я по-прежнему различал смутную тень словно отражение пресловутого сгустка мрака на фоне противоположной стены.

Я перевел взгляд на старинный, круглый стол красного дерева: из-под стола (на нем не было ни скатерти, ни иного покрытия) показалась рука, видимая до запястья. Эта кисть, по виду судя, из плоти и крови, под стать моей собственной, принадлежала человеку преклонных лет, исхудалая, морщинистая, крохотная явно женская кисть. Пальцы неслышно сомкнулись на двух письмах, лежащих на столе; в следующее мгновение и рука, и письма исчезли. Затем послышались три громких, размеренных удара в изголовье кровати, тот же самый стук, что мне довелось услышать перед началом этой удивительной драмы.

По мере того, как звуки медленно затихали, я почувствовал, как ощутимо вибрирует вся комната; а затем в дальнем ее конце над полом взмыли многоцветные искры или капельки вроде пузырьков света зеленые, желтые, огненно-алые, лазурные. Вверх и вниз, туда и сюда, вперед и назад, словно крохотные болотные огни, заметались искры, то замедляя, то ускоряя полет, каждая следуя собственной прихоти.

Кресло (как и в гостиной нижнего этажа) отодвинулось от стены без чьей-либо помощи и переместилось к противоположному концу стола.

Вдруг, словно отделившись от кресла, возникла фигура фигура женщины: отчетливо различимая, словно отображение жизни; мертвенно-бледная, словно отображение смерти. Юное лицо заключало в себе странную, скорбную красоту; шея и плечи были обнажены, остальное скрывали просторные облачно-белые одежды. Она принялась приглаживать длинные, золотые, рассыпавшиеся по плечам волосы; взгляд был обращен не на меня, но на дверь; незнакомка словно прислушивалась, наблюдала, ждала. Отражение тени на заднем плане сгустилось, и снова померещилось мне, будто в верхней части темного пятна поблескивают глаза глаза, устремленные на привидение.

И вот от двери, хотя она и не открылась, явилась новая фигура, столь же отчетливая, столь же призрачная, фигура мужчины, или, точнее, юноши. Он был облачен в костюм прошлого века, или, скорее, в подобие этого костюма (ибо обе тени, мужская и женская, хотя и четко очерченные, представляли собою лишь видения, фантомы бесплотные, неощутимые); и нечто несообразное, гротескное, и вместе с тем жуткое заключал в себе контраст между изысканными украшениями, элегантной утонченностью старомодного платья с его гофрированными манжетами, и кружевами, и пряжками, и трупным видом и призрачной неподвижностью иллюзорного владельца. Едва мужская фигура приблизилась к женской, от стены отделилась темная Тень, и все трое на мгновение потонули во мраке.

Когда снова замерцал бледный свет, оба фантома оказались словно в когтях Тени, что возвышалась между ними; и на груди женщины алело кровавое пятно, а призрачный юноша опирался на призрачную шпагу, и кровь потоком струилась по манжетам и кружевам; но тут темнота Тени поглотила их обоих они исчезли. И снова взмыли вверх пузырьки света, и поплыли в воздухе, и волнообразно заколебались; их становилось все больше, и все более беспорядочной казалась неистовая круговерть.

Тут отворилась дверь стенного шкафа справа от очага, и в проеме появилась фигура пожилой женщины. В кулаке она сжимала письма те самые письма, над которыми на моих глазах сомкнулась Рука; и позади нее я услышал шаги. Она обернулась, словно прислушиваясь, а затем вскрыла письма и принялась читать; а за ее плечом маячило посиневшее лицо, лицо давно пролежавшего в воде утопленника, распухшее, бледное в мокрых волосах запутались водоросли; у ног гостьи лежало нечто бесформенное, напоминающее труп, а рядом с трупом дрожал ребенок, жалкий, грязный заморыш с запавшими от голода щеками и испуганным взглядом. Я пригляделся к старухе: морщины и складки исчезли, передо мной было лицо девушки лицо холодное и жестокое, но все-таки юное; и Тень метнулась вперед, и окутала тьмой эти призраки, точно так же, как и первые.

Ничего не осталось, кроме Тени; я не сводил с нее взгляда, и вот во мглистом облаке снова обозначились глаза злобные, змеиные глаза. Опять взлетели и опали пузырьки света; в их беспорядочный, хаотический, буйный круговорот вплетались бледные лучи луны. И вот из капелек, словно из скорлупы яйца, вырвались мерзостные твари; воздух наполнился ими; личинок столь бескровных и гнусных я описать не в состоянии, иначе как напомнить читателю о бурлении жизни, что солнечный микроскоп открывает взгляду в капле воды; прозрачные, упругие, верткие твари гонялись друг за другом, пожирали друг друга подобных форм невооруженному глазу еще не доводилось видеть. Как сами создания не отличались симметрией, так движения их не отличались упорядоченностью. В самом неистовстве их не было веселья; они кружились вокруг меня все более плотным роем, все стремительнее, все быстрее, они кишели над головой, они ползали по правой руке, которую я непроизвольно вытянул вперед в ограждающем жесте против любого зла. Порою я ощущал прикосновения, но не личинок; меня касались невидимые ладони. Один раз я почувствовал, как на моем горле сомкнулись холодные, мягкие пальцы. Я по-прежнему ясно осознавал: если я поддамся страху, моя жизнь окажется под угрозой, и я направил все свои силы в единое русло, в русло сопротивляющейся, упорной воли. Я отвернулся от Тени в первую очередь от странных змеиных глаз глаз, что теперь обозначились весьма отчетливо. Ибо там, только там и нигде больше, я ощущал волю, волю интенсивного, изобретательного, деятельного зла, что могла сокрушить мою собственную.