На скамейке возле Нотр-Дам - Ирина Степановская

Так вот, он смеялся надо мной, когда я выглядела плохо. Он любил, чтобы женщины рядом с ним выглядели победно. И сам он любил шиковать, когда было на что, а когда было не на что, занимал у кого попало, но, в отличие от меня, никогда занятое не отдавал. Впрочем, насколько я знаю, жен своих он одевал. И не в траченные молью (как я потом убедилась) лисьи полушубки, а в хорошие шубы, дорогие сапоги и настоящие драгоценности. Бог знает, откуда у него для этого находились деньги. Мне он говорил, что все его женщины одеваются сами на свои средства. Может, так было и в самом деле, узнавать теперь мне совсем не хотелось, да и к чему? Однако Ленкин кардиган был бы прямым оскорблением его памяти. Я села на свою постель и с решительным видом достала из сумки тощий кошелек. Обедать в Париже или купить себе шмотку? Выбор передо мной не стоял. Естественно, я должна была выбрать вещь. К тому же что значит голодать? Я кинула взгляд на стол. Чай у нас с Ленкой был. Кофе тоже. Завтрак в гостинице у меня оплачен, значит, с голоду я не умру. В конце концов, хоть и неудобно, но могу в буфетной за завтраком каждое утро потихоньку класть в сумку стаканчик с йогуртом или лишнюю булочку. Значит, вперед! Перед тем как идти на свидание, я должна купить себе новую куртку или жакет. А Ленкин кардиган я повесила обратно.

К моей кровати подобрались солнечные лучи. Я выглянула наружу. Время приближалось к одиннадцати. Парижане уже давно трудились в конторах, предвкушая перерыв для второго завтрака, а я все еще прохлаждалась в отеле. Напялив свой серенький свитерок, я положила все деньги в карман и вышла на улицу.

Боже, сколько туристов теснилось на Больших бульварах! Воистину, Париж – город, притягивающий людей со всего света, независимо от времени года. Здесь практически не бывает мертвого сезона. Я опять сосчитала оставшиеся мне дни. Я шла по Большим бульварам и чувствовала, как время протекает через меня. Мне было прохладно. Ближайший универгмаг был у Оперы. Он назывался «Au Printemps».

Я любовалась на крыши домов и вспоминала. Да, мы были с ним в этом универмаге. Он еще никак не мог запомнить, как переводится на русский его название. Принтер какой-то, – смеялся он над написанием этого слова, а я льстиво подхихикивала, находя очень остроумными его морфологические изыскания. Ему надо было купить подарки. Что он мог привезти из Парижа своим женщинам, если не духи? Я заметила ему тогда, что духи можно купить и в аэропорту, дешевле и особо не напрягаясь, а это время потратить на что-нибудь другое.

– На что другое? – уставился он тогда на меня.

Я пожала плечами, хотя прекрасно знала, на что хотела потратить время. Я хотела бы просто посидеть с ним в последний день перед отъездом где-нибудь в кафе на одном из Больших бульваров за чашкой кофе, никуда не торопясь, даже не разговаривая, просто сидеть и смотреть на проходящую мимо толпу и чувствовать его рядом. Но я не сказала ему об этом. Больше всего я боялась надоесть ему со своей любовью. В конце концов, подарки так подарки. Все равно вместе. Мне даже стало интересно. Я была согласна хоть на что. И мы пошли с ним тогда в «Au Printemps». Такого отдела духов, как там, я еще никогда в жизни не видела. А запахи! Какие там были запахи! И еще я была горда, что он тогда нуждался во мне, хоть и не показывал этого особенно. Я же могла объясниться с продавщицами по-французски, а он нет. А еще – какие в этом универмаге были продавщицы! Все, как одна, супермодели. У них, наверное, существует специальный отбор, чтобы устроиться на работу в такой магазин. Во всяком случае, в то время, когда мы выбирали духи, мой друг смотрел вовсе не на меня.

Тонконогая козочка доставала флакончики один за другим и подносила прелестными пальчиками к носу покупателя специальные бумажечки с запахами. Когда мы только подошли к ее прилавку, она назвала меня «мадемуазель» и первую бумажечку дала понюхать мне.

– Это не для нее, – сказал мой друг, и я тогда первый раз в жизни почувствала себя униженной, хотя раньше я ощущала себя просто обделенной, как если бы детдомовского ребенка вдруг обнесли бы сладостью или игрушкой, доставленной из общей коробки, полагающейся всем.

– Месье выбирает подарки, – деликатно сказала продавщица, но следующий пробник протянула уже не мне, а ему. И обращалась впоследствии уже только к нему.

В результате мы купили три коробки духов: для его матери, для жены, той, с которой он в то время сосуществовал, а последнюю, самую маленькую по объему, как я надеялась, для меня. Но в этом мои надежды не оправдались.

– Это еще для одного человечка! – сказал он мне на выходе из магазина, аккуратно укладывая коробки на дно своей небольшой белой сумки, которую всегда носил через плечо.

Я была готова зареветь.

– Не ревнуй! – он обнял меня за плечи. – Это для жены того самого человечка, который меня сюда привез.

А я вовсе в этот момент и не ревновала. Мне просто хотелось, чтобы он подарил мне что-нибудь на память об этой поездке в Париж.

– Ты что, мещанка, да? – презрительно скосился он на меня. – Будут деньги, я тебе в ГУМе духи куплю. Точно такие же, как здесь. Из того же самого Парижа.

– Мне ничего не нужно, – ответила я, делая вид, что рассматриваю задний фасад Оперы. Ужасно мне не хотелось, чтобы из глаз все-таки выскользнула предательская слезинка.

– Ну и отлично, – выдохнул он, и на этом наш разговор был закрыт. Правда, когда мы были уже в аэропорту и шлялись от нечего делать по залам, дожидаясь своего вылета, он подвел меня к ларьку с сувенирами и спросил, что мне хочется получить. Откровенно говоря, ничего меня в этом ларьке не прельщало, кроме, пожалуй, длинной нитки разноцветных африканских бус, которые, как я думала, неплохо бы подошли к моему свитеру из грубой шерстяной пряжи. Но бусы стоили недешево, и кроме того, я вспомнила обвинения в мещанстве, поэтому я просто отрицательно мотнула головой. Мой друг оставил меня сторожить нашу ручную кладь и ушел в туалет, а мне вдруг так захотелось действительно купить себе что-нибудь на память, что я, подхватив две довольно тяжелые сумки, быстро, пока он не увидел меня, устремилась к парфюмерному магазину. Времени у меня было катастрофически мало, что выбирать, я не знала, поэтому, бросив сумки у полок для хранения вещей, я быстро схватила, что попало, и устремилась к освободившейся в этот момент кассе. Как выяснилось, попалась мне в руки ланкомовская тушь для ресниц, хорошо известная в России, так что никакого особенного удовольствия я потом от этого своего поступка не получила. Более того, уверилась в мудрости своего друга – точно такая же тушь в ГУМе стоила еще и дешевле, так что его авторитет оставался непоколебим. Когда же я, спрятав свое приобретение, вышла из магазина, то увидела его, стоящего посреди дороги и озирающегося по сторонам.