Святая Грусть - Николай Гайдук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ты не крестись, не охай. Все равно придётся отвечать перед царём. Он души не чаял в этом петухе, а ты… подлец!
Соколинский был так взволнован случившимся – пропустил мимо уха это страшное оскорбление. Стоял, растерянно смотрел на старинную икону Пресвятой Богородицы «Благодатное небо».
– Как же так? – пробормотал. – Где же оно, благодатное?
Он перевел глаза на розовую лужицу, ещё горячую, слегка дымившуюся – жизнь пролилась недавно. Рядом лежало перо, изогнутое белым полумесяцем, чуть порозовевшим от кровавого пламени. Неуловимое дуновение ветра гоняло пушинки – перебирая паучьими ножками, они пробегали по крови, но оставались сухими.
Кабалистический кровавый знак был нарисован вокруг «Благодатного неба». И такими же знаками расписаны лазоревые камни, служившие опорой для поднебесницы. Посередине замысловатого знака – отрубленная голова Будимира с жемчужным зерном, намертво зажатым костяными ножницами клюва. Кровь на горле загустела арбузной мякотью; чёрным семечком виднелась перерубленная жила. Под красным лоскутом роскошной бороды, откинутой набок, янтарной пуговкой поблескивала бородавка, незаметная при жизни. Глаз глядел в небеса – не мигал.
Кружащиеся пушинки запутались в дебрях усов охранника. Отдуваясь, он прокричал:
– Ну-ф-ф?.. Что-ф-ф… скаже-ф-те?
Я потрясен! А где же тело?
«Тигровый глаз» наполнился ехидством.
А вы-ф-ф… не знете?
Понятия не имею.
Съели тело. Скушали. И не подавились.
Кто?
Охра помолчал, бурея от злости.
Перестань дурацкие вопросы задавать! – заорал, хватая правую усину и выдирая оттуда пушинки. – Ник-го-ф… никто не знает, где петух! Ты, может, скажешь? Куда подевал?
Побойся Бога!
Сам побойся! Почему рука в крови?
Где? Ты что, сдурел?
А ну-ка, покажи ладонь!
А-а… Это? Это петух проклюнул.
Ой ли? – не поверил Охра. – Уж не тогда ли он проклюнул, когда ты башку ему взялся руби…
Нет! – перебил Звездочёт. – Когда жемчужину с ладони давеча давал ему. И вчера была рука в крови. Вот, гляди, сколько шрамов. Каждый день почти клевал.
– И ты ему за это решил башку снести?
Соколинский помолчал. Вздохнул.
– Слушай, Охра, ты, когда молчишь… похож на умного.
Рассвирепевший «тигровый глаз» охранника наскочил на соколиные зрачки. Завязалась борьба, молчаливая, мрачная. Как в детстве когда-то в гляделки играли…
Охран Охранович краснел от напряжения и внутреннего жара – благородный гнев пылал в груди. Усы на щеках заплясали. Кончики пальцев тискали рукоятку пистоли, торчащей из-за пояса.
Соколинский был спокоен – привык; наблюдая за небесами, не смаргивал, бывало, и час, и два. Правда, звездная пылинка, не вымытая слезами, продолжала беспокоить. Правый глаз чуть зудел. Хотелось почесать, моргнуть, но раз такое дело – дело принципа – можно и потерпеть. До вечера. До завтрашнего.
Он усмехнулся.
Не лопнешь, Охра? Молчит. Сопит.
А то, гляжу, надулся ты, как бычачий пузырь.
Охран Охранович хотел что-то сказать, но губы свело напряжением воли. Потужился ещё, попыжился, жутковато выкругляя «тигровый глаз». В уголке слеза набрякла. Задрожала на ресницах, готовая брякнуться…
Часы на башне прозвонили «четвертинку». Очень кстати прозвонили – выручили.
– Некогда мне тут… – с наигранной бравадой сказал начальник. – Надо к царю на доклад. Что за напасти в последнее время? То печать пропала, то петух теперь!
– Нашли? Печать-то?
Охра пожал плечами.
– А ты что, сомневался? Да-а, петух, петух… Кто же мог это сделать? Кто петушатину любит?
– Бедняжка Доедала.
Начальник отвернулся, тайно вытирая «плачущего тигра» – слезы прошибли от игры в гляделки.
Давай, – заворчал он. – Все валят на Бедняжку Доедалу. И ты…
Ничего я не собираюсь валить. Ты спросил, кто любит петушатину, я ответил. Доедала любит, аж трясется.
Начальник панибратски похлопал по животу Соколинского, перехваченному кушаком с серебристыми блестками:
И ты покушать не дурак!
Так-то да… А так-то нет.
Это как же понять?
Не люблю петушатину. Царь, между прочим, знает об этом. – Соколинский наклонился над петухом. Красный бархат помятого гребня расправил. Предсмертным ужасом распяленное око смотрело далеко-далеко – сквозь небо, сквозь вечность.
Как ты мог подумать, Охра? Я столько лет учил его утренним распевам. Горло всякими настоями лудил, укреплял. Зёрнами жемчужными кормил, чтобы голос катился жемчужиной по святогрустным просторам. А ты меня в убийцы записал. Не стыдно ли?
Стыдно, – вдруг выдавил начальник. – Я человек ууровый, но справедливый. Всех подряд приходится подозревать. Служба. А как ты хотел?
Куры внизу клокотали, почуяв неладное. Две или три – самые сильные и отчаянные – перелетели заграждение курятника. Бегали по сырому булыжнику. С тревогой наблюдали рождение новой кровавой зари.
Крутым желтком из облаков-белков вывалилось медленное солнце.
– Кто это сделал, говоришь? – задумчиво переспросил Звездочёт Звездомирович. – Нечистая сила боится петушиного крику, вот она и сделала. Больше некому.
3Царская карета несколько минут назад влетела в распахнутые ворота Кремля. Из кареты поспешно выгрузили кого-то – в лазарет унесли.
Седой врачеватель мелкими шажками пробежал по двору. Фалалей уехал. Суета затихла.
И вот теперь внизу опять запели-заскрипели двери. На каменное крыльцо лазарета вышел утомлённый эскулап. Соколиные зрачки Звездочёта разглядели банку с пиявками в руке врачевателя. Извиваясь, ползая по стеклу, пиявки ползали как будто между пальцами, к фалангам «присасывались» (он даже увидел треугольную челюсть пиявки).
Соколинский брезгливо поморщился, подумал вслух:
Палач! К нам приехал палач!
Где? – охранник быстро оглянулся. – Где он?
Во дворце.
Не может быть! Кто посмел идти против царёва указа? Палача отправили на порубку строевого леса для кораблей!
Так-то да… А так-то нет.
Что ты мне мозги морочишь? – занервничал Охра.
Заболел наш дурохамец по дороге. Вот и пришлось карету во дворец пригнать.
А ты откуда знаешь? – «Тигровый глаз» опять загорелся тайным подозрением.
Мне сверху видно, – Соколинский пальцем потыкал в небо.
Усы охранника на секунду безвольно обвисли от растерянности, затем подскочили волосяными пружинами, сильно вибрируя.
То-то я смотрю на петушиную башку… Очень ровненько перья обрублены. Без топора не обошлось тут, нет, не обошлось! Пойдем, Звездомирыч, проведаем хворого. Ты не серчай на меня. Я человек суровый, но справедливый. А-а? Не серчаешь?
Так-то да… А так-то нет.
Глава двадцатая. Боярское угощение
1«Бархатный» Фалалей с большим недоумением встретил царскую грамоту, сверкающую золотыми печатями и вензелями – словно почуял фальшивку. Однако подчинился – делать нечего; свистнул, гикнул и погнал карету на вершину Пьяного Яра. Возле кабака остановился, недовольный. Руку сунул в карман – пригоршню отборного овса отправил в рот и чуть не поперхнулся, увидев на крыльце «боярина».
Кабатчик появился на крыльце с дубовыми перилами. Физиономия Кабатчика, припухшая с похмелья, показалась кучеру подозрительно знакомой, но красное боярское платье сбивало с толку: Савва Дурнилыч был неузнаваем; и говорил он совершенно неузнаваемым голосом; так лебезил, так лакействовал, что даже самому противно было.
Проходите, Топор… Ну, то бишь, Топтар… – Кабатчик смутился. – Ну, короче, хлеб-соль вам!
Спасыба.
Присаживайтесь.
Нэкада. Я ластаим.
Нехорошо, нельзя так.
Пачиму? Я харашо стаим.
Не бойся гостя сидящего, а бойся гостя стоящего. Так у нас говорят.
Палач всегда баятпа. Хоть сидым, хоть лэжым.
И все-таки – прошу. Мы не надолго.
Топтар Обездаглаевич подумал. Потоптался, глядя на дверь кабака. Присел к дубовому столу и, нервничая, побарабанил квадратными ногтями, испытывая странное чувство недоверия к царской грамоте, предъявленной боярином. Однако взволновало его не только это. Ему вдруг показалось, что тайное задание – «секир башка царю!» – стало каким-то образом известно святогрустным людям. И не случайно эти «бояре» появились у него на пути, ох не случайно…
Жареным запахло. Он оглянулся и увидел Агафью с дымящимся блюдом в руках. «Вай, вай, какой девка!» – подумал. Глаза палача загорелись… И он облизнулся.
Агафья поняла это по-своему.
Проголодались?
Вай, вай, проголодался… такой красивый никогда не кушал! – признался он, жадными глазами поедая белое тело святогрустной бабы.
Да чего тут красивого? Я на скорую руку сготовила, – ответила Кабатчица, все ещё не понимая плотоядного заморыша.
Зато Серьгагуля моментально сообразил. Подошёл к ней, быстро шепнул:
Слышь! Посиди с ним рядом!
Это ещё зачем? – шикнула Агафья.
Посиди, сказал. Так надо. Понравилась ты, дура!
Да он же страшнее холеры!