Колымская повесть - Станислав Олефир

Так уж в тундре повелось: мужчина пасет оленей, защищает от хищников, забивает их на мясо, а женщина разделывает. Поэтому-то женские ножи отличаются от мужских.

В этот раз забили двадцать оленей. Семнадцать погрузили в вертолет и отправили в поселок, а трех привези в стойбище на нартах. Две туши оставили возле яранги бабы Маммы, а одну рядом с Тониной. Баба Мамма подточила на висящем у пояса оселке нож и сразу принялась за работу. В несколько движений она буквально вытряхнула оленя из шкуры, затем присела на корточки и, прислонившись щекой к оленьей туше, начала ее разделывать. Работала баба Мамма, не глядя на оленя, как говорится, по памяти. При этом разговаривала со мной, отчитывала за что-то Остычана или просто наблюдала за кружащимися над рекой чайками. Руки сами находили, отделяли и выкладывали на перевернутую вниз шерстью шкуру: сердце, печень, почки, легкие.

Одну почку она тут же разрезала ножом на тоненькие кружочки и принялась есть. Памятуя, как заедал этими почками одеколон на Новых Озерах, я с опаской положил и себе в рот кусочек. Эта почка показалась вкуснее, чем я ожидал, но может, я просто успел привыкнуть к сырому мясу. Хотя запашок все же чувствовался.

За какой-то час баба Мамма разделала обоих оленей, сложила кишки в ведро и отправилась к реке мыть, даже не взглянув на лежащего у бригадирской яранги оленя. По-видимому, все заботы о нем она предоставила Тоне.

Более нелепую шутку трудно придумать. Тоня не может по-человечески разделать кету или горбушу, а здесь огромный олень! Я решил, что сейчас Тоня подойдет к бабе Мамме с просьбой помочь ей разделать оленя, но она не появлялась. И вообще, в бригадирской яранге все было спокойно. Более того, скоро к нам в гости явился Димка с куском вареной оленины в руке.

Мне было непонятно, как Тоня справилась со своей работой в одиночку, и решил заглянуть к ней в гости. В стойбище не принято искать повод, если надумаешь кого-то проведать. Это в поселке, направляясь к соседу, обязательно сочиняешь причину. Мол, нет спичек или соли, хотя и спичек и соли припасено на три года вперед. Беспокоить соседа лишь потому, что соскучился и хочешь с ним поговорить, неудобно. Здесь заходи со спокойной совестью к кому хочешь, никто тебя ни в чем не заподозрит.

Тоня сидела у столика и штопала Димкины колготки. Рядом исходило паром наполненное вареной олениной деревянное блюдо-нина. Здесь же у входа в ярангу лежал совершенно целый олень. Заметив мое удивление, Тоня передернула плечами и сердито, словно я в чем-то провинился, выговорила мне:

— Им, наверное, совсем нечего делать или они считают, что я этих оленей каждый день в интернате обдирала. Я его даже перевернуть на другой бок не могу. Тяжелый, ужас! Пусть Коля приходит от стада и все сам делает.

— А мясо где взяла?

Тоня какое-то время внимательно рассматривает меня, затем переводит взгляд на оленя и опять раздраженно передергивает плечами:

— Как это, где? Из оленя, конечно. Где еще? Шкуру на ноге содрала и отрезала.

Только теперь замечаю провал на бедре оленя. Тоня подрезала шкуру, отвернула ее, вырезала, сколько понадобилось мяса, и привела все в прежний вид.

Знаю, баба Мамма, проведав о том, что я помогал Тоне, будет сердиться, но все равно затаскиваю оленя в ярангу и принимаюсь за работу. Получается у меня не так споро и аккуратно, как у старой эвенки, но все же за пару часов со своей работой справился. Потом мы уложили мясо прямо на мох, прикрыли сверху веточками карликовой березки и брезентом. Я сходил к реке, вымыл руки и долго наблюдал за стайкой рыб-икроедов, которые добывали горбушовую и кетовую икру из-под камней, словно другого занятия у меня не было.

Когда возвратился в нашу ярангу, баба Мамма готовила колбасу. Она, подмешала в оленину травы, корешков, добытой из оленьего желудка порсы и даже ягод брусники, теперь начиняла кишки. Рядом стояла почти заполненная готовыми колбасами большая миска. В тундре не принято сидеть над головой у хозяйки в ожидании, когда она накроет столик. У нее своя работа, у мужчины своя. Поправил на точиле топор и принялся колоть дрова.

Баба Мамма между делом поинтересовалась, чем занимается Тоня, и горестно покачала головой:

— Совсем испорченная девушка! Брови щиплет, лицо пачкает, а кухлянку парню пошить не может. Я никогда так не делала.

Затем вдруг вспомнила, что в чайниках мало воды и отправила меня с ведрами к реке. Когда я возвратился, нашей хозяйки в яранге не было. Не оказалось на прежнем месте и миски с колбасой. Я решил, что баба Мамма будет жарить ее в яранге Абрама и Толика, где печка просторнее нашей. Но вскоре хозяйка возвратилась с пустой миской и, словно ничего не случилось, принялась защипывать лучинками расправленную на траве свежую оленью шкуру. Поймав мой взгляд, она виновато скривила губы и произнесла:

— Я Тоне колбасу отдала. Пусть Николая хорошо накормит. Тебе завтра другую сделаю. Она девушка старательная. Хорошая хозяйка потом будет. — Чуть помолчав, добавила. — Я тоже, когда молодая была, много гулять хотела…

ЧАЯЧЬИ ДЕТИ

Сегодня на рассвете я возвращался с рыбалки, и наткнулся на затаившегося среди кочек олененка. Недавно здесь паслось наше стадо, и, почему он остался без присмотра, — пастухи объясняли по-разному. Может, важенка покинула его навсегда, а может, покормила и, пока олененок здесь спит, ушла пастись. Бывает, как сказал Толик, молодая важенка так увлечется, что вспомнит об олененке только на второй день. Все равно, по мнению Толика, лучше этого олененка сейчас забить. Он и так слабый, может пропасть без пользы. Следом за стадом всегда идут лисицы, рыси, росомахи. Да и медведи не откажутся от молодого олененка.

Я запротестовал и заявил, что буду сторожить олененка, пока не прибежит важенка. Развел неподалеку от его утайки костер, вскипятил в котелке чай и принялся ждать. Скоро на огонек завернул дед Кямиевча. Он выпил две кружки чая, и вдруг ни с того ни сего заявил, что самая трудная работа из всех — пасти оленей:

— Только те, кто пасет оленей, занимаются работой, остальные пасти оленей не хотят, по поселку бегаю, потому что все они лодыри.

Я возмутился:

— Вы это серьезно? Мы вот здесь с вами сидим, чай пьем. Тепло, уютно. А ведь для того, чтобы сделать вот этот чайник, сталевар при двух тысячах градусов сталь плавит. Пот из него ручьями течет, от расплавленного металла брызги во все стороны, вот такой толщины одежда на нем за одну смену начисто сгорает. А вы говорите — лодыри!

— А я и говорю, — невозмутимо утверждает дед Кямиевча. — Самая трудная из все работа — пасти оленей и делать чайники. — И здесь же, чтобы подсластить пилюлю, добавляет. — Рыбу тоже трудно ловить. Ты сегодня молодец — много поймал. А остальные лодыри…

Над тундрой показались четыре ворона. Летят молча, тяжело и часто машут крыльями, словно куда-то опаздывают. На нас никакого внимания. Через какое-то время показался еще один. Этот все время кричит, словно высказывает обиду. Мол, бессовестные, бросили одного. Все без меня съедят, ничего не оставят.

Я уже третий раз встречаю этих птиц, и каждый раз при похожих обстоятельствах, — эти куда-то торопятся, а этот с криком их догоняет. Говорю об этом деду Кямиевче. Тот согласно кивает головой:

— Правильно говоришь. Маладец! Я еще вот таким, как сейчас Димка, маленьким был, этот ворон тоже все время сзади летал и кричал так само. Совсем нервный птичка.

Говорю деду Кямиевче, что у нас недалеко от поселка тоже «нервный птичка» живет. Весной мы на рыбалку выходим затемно и, как только завернем к Тринадцатым озерам, тамошний ворон встречает нас с такой паникой, что от его крика уши закладывает. Потом сопровождает до самого перевала. С лиственницы на лиственницу перелетает и орет. То ли у этого ворона куриная слепота, то ли опыта мало, но никак ему в сумерках на лиственницу нормально сесть не выходит. Лепится, лепится, и вдруг пошел проваливаться сквозь ветки, только треск стоит. Наконец вполовину дерева завис, крылья у него вывернуты, хвост куда-то провалился, в таком виде висит и орет, словно его режут. На Мауте, и у Зангизуровских озер у нас тоже знакомые вороны живут. Они тоже от лиственницы до лиственницы нас провожают, но садятся нормально, а этот проваливается.

— Нормально проваливается, — говорит дед Кямиевча. — Он совсем как люди делает. Некоторый с сопки осторожно спускается, только на крепкий камень торбаса ставит, словно медведь или хитрая росомаха. А некоторый, все равно снежный баран, смело прыгает. Молодой, ноги крепкие, хорошо ему вот так прыгать, он и прыгает.

Дед Кямиевча встает, смотрит на затаившегося среди кочек олененка, подкладывает в костер сучьев, снова опускается на корточки:

— Ворон самый умный. Ему ничего учиться не надо делать. Он все и так знает. Мы оленей тафаларской породы купили, которые всегда за загородкой жили и никогда медведей не видели. На Вархаламе их пастись пустили, медведь из стланика вышел, они его совсем не боятся. Интересно им, кто это там ходит? Медведь одного производителя тафаларской породы задавил, кушает, а они вот так совсем близко стоят и смотрят. Совсем не боятся. Только через два года бояться стали.