Едва слышный гул. Введение в философию звука - Анатолий Владимирович Рясов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ГЛАВА V
К онтологии звука
Полвека назад Шейфер писал о проблеме перенаселенности мегаполисов звуками. С тех пор успели появиться наушники и мобильные приложения, направленные на подавление внешнего шума и позволяющие слушать музыку в метро, в аэропорту, в любых местах с большим скоплением людей. Одним из способов борьбы с окружающим грохотом стала функция выравнивания громкости прослушиваемых треков. Монтажеры, вклеивающие «аналоговые паузы» между частями симфоний, в этой системе координат рискуют показаться безумными. Теперь важнее не сравнивать молчания разных студийных залов, а иметь возможность слушать музыку, прогуливаясь по тротуару рядом с десятиполосным проспектом. В этом вычищении шума из наушников есть какой-то абсурд, оно похоже на освобождение пространства для уединения в самом центре толкотни. Вместо того чтобы находить возможность для сосредоточенного прослушивания, люди готовы приносить в жертву динамический и частотный диапазон ради «победы» над шумом метро. Мы не отдаляемся от шума, а пытаемся расслышать хоть что-то, любой ценой оставаясь внутри городского громыхания. Чаще всего мы слушаем аудиозаписи «на ходу», довольно часто в режиме произвольного воспроизведения треков, превращая это занятие в аккомпанемент для других, более насущных дел, а приложения, вроде бы направленные на «защиту» музыки, как ни странно, очень часто еще больше способствуют ее превращению в фон. И тем не менее даже в суете мегаполиса не теряется фундаментальное свойство звука: для того, чтобы быть услышанным, он должен быть окружен хотя бы суррогатом тишины, защищающей от вторжения других звуков.
При этом настоящая тишина в этом звуковом изобилии, как правило, оказывается чем-то нежелательным. Возвращаясь к странному гулу, наводившему страх на героя Краснахоркаи, можно вспомнить, что «призрачный колокольный звон напугал его, но еще больше пугала внезапная тишина, угрожающее безмолвие, потому что он чувствовал, что в эту минуту может произойти что угодно»[191]. Посетители безэховых камер не так уж часто делятся восторженными отзывами об этом опыте: обычно людям не нравится находиться в глухих комнатах дольше нескольких минут. Исключением стал Джон Кейдж, который готов был провести там несколько часов, поджидая тишину, но встреча с беззвучностью не состоялась: он быстро услышал непривычные высоко– и низкочастотные биения, производимые собственной нервной системой и кровеносными сосудами. Так, в документальном фильме Вернера Херцога «Страна молчания и темноты» глухая женщина рассказывает, что в ее мире нет ничего похожего на тишину – сплошные трески, шепоты, скрипы.
Засыпая, можно подолгу ждать момента, когда стихнут все далекие шорохи и шуршания, и тогда тишина становится союзником. Боязнь тишины, ежедневное бегство от нее и одновременно грезу о ней несложно связать со страхом смерти, подсознательно символизируемой отсутствием звуков.
§ 14
«БЫТИЕ И ВРЕМЯ»: ОДИН ФРАГМЕНТ О СЛЫШИМОМ
На намеченном маршруте придется, однако, сделать незапланированную остановку. Большинство вопросов, рассмотренных выше, не могли быть сформулированы без обращения к работам Мартина Хайдеггера. Однако смещение акцентов от понимания к вслушиванию – от λόγος к φωνή, а от φωνή к ἦχος – не очень похоже на следование его мысли, что требует как минимум нескольких оговорок, иначе этот разговор рискует зайти в тупик.
Как ни странно, именно феноменологические вопросы вскрывают определенные трудности в дальнейшем продвижении по избранному пути, угрожая разрушить логику предшествующей аргументации. Дело в том, что предыдущие главы совсем не касались размышлений Хайдеггера о звуке как таковом. В его книгах совсем немного подобных фрагментов. Вот самый известный из них:
На основе этой экзистенциально первичной способности слышать возможно нечто подобное прислушиванию, которое феноменально еще исходнее, чем то, что в психологии «ближайшим образом» определяется как слышание, ощущение тонов и восприятие звуков. И прислушивание также имеет бытийный род понимающего слышания. «Ближайшим образом» мы вовсе никогда не слышим шумы и звуковые комплексы, но скрипящую телегу, мотоцикл. Слышат колонну на марше, северный ветер, стук дятла, потрескивание огня.
Требуется уже очень искусственная и сложная установка, чтобы «слышать» «чистый шум». Что мы однако ближайшим образом слышим мотоциклы и машины, есть феноменальное свидетельство тому, что присутствие как бытие-в-мире всегда уже держится при внутримирно подручном, а вовсе не сначала при «ощущениях», чья мешанина должна сперва якобы оформиться, чтобы послужить трамплином, от которого отскочит субъект, чтобы в итоге добраться до «мира». Присутствие как сущностно понимающее бывает прежде всего при понятом.
При специальном слушании речи другого мы тоже сначала понимаем сказанное, точнее, заранее уже бываем вместе с другими при сущем, о котором речь. Фонетически произносимое мы, наоборот, ближайшим образом не слышим. Даже там, где говорение неотчетливо или даже язык чужой, мы слышим сначала непонятные слова, а не разнообразие акустических данных.
При «естественном» слышании того, о-чем речь, мы можем, конечно, вслушиваться вместе с тем в способ произнесения, «дикцию», но это тоже только в предшествующем понимании также и говоримого; ибо лишь таким образом существует возможность оценить конкретное как произнесенности в его соразмерении с тематическим о-чем речи.
Равно и реплика как ответ следует обычно прямо из понимания о-чем речи, уже «разделенного» в событии́.
Только где дана экзистенциальная возможность речи и слышания, кто-то может прислушиваться. Кто «не умеет слушать» и «до него надо достучаться», тот возможно очень прекрасно и именно поэтому умеет прислушиваться. Простое развешивание ушей есть привация слышащего понимания. Речь и слышание основаны в понимании. Последнее не возникает ни от многоречивости, ни от деловитого подставления ушей. Только кто уже понимает, умеет вслушаться[192].
Что происходит? Сосредоточенное «прислушивание» здесь мгновенно сменяется заурядным перечислением причин звучания, которое сегодня (спустя почти сто лет после издания «Бытия и времени») способно вызвать усмешку у любого, кто хоть немного знаком с проблематикой sound studies. Неужели кажущаяся почти невозможной процедура трансцендентальной редукции требуется всего лишь для того, чтобы в итоге узнать в пронзительном шуме скрип телеги, а в далеком стуке – работу дятла? Что это, если не очевидная неготовность к сконцентрированному вслушиванию? Иными словами, погрузившись в разветвленную феноменологическую терминологию, мы вновь пришли к коммуникации и обмену знаками, только семиотические коды здесь зачем‐то названы «внутримировой подручностью». Такими темпами философия Хайдеггера покажется чем-то вроде излишне претенциозного направления семиологии. Но прежде чем это произошло, стоит осознать контекст этих высказываний.
Фрагмент о прислушивании находится в параграфе о языке и речи. К этим темам придется еще раз вернуться. Язык для Хайдеггера – не конвенциональная знаковая система, но прежде всего раскрытие мира – иными словами, сама способность вещей значить. Присваивая вещам те или иные значения, человек не наделяет вещи свойством быть названными – это изначально присуще им. В полной мере эта мысль развернется в послевоенных работах, но уже в «Бытии и времени» она представлена вполне ощутимо, хотя и сформулирована в русле аналитики Dasein. Вот абзац, предшествующий фрагменту о звуке:
Речь есть значимое членение расположенной понятности бытия-в-мире. В качестве конститутивных моментов к ней принадлежат: о-чем речи (обговариваемое), проговоренное как таковое, сообщение
