Мгновенье славы настает… Год 1789-й - Натан Эйдельман

Вполне разумный, просвещенный взгляд.

До поры до времени…

Но — страх, уже проявившийся в осуждении Радищева и других мерах против «заразы».

И вот, на старости лет, царица в определенном смысле начинает войну против… самой себя! То, что разрешалось, поощрялось, одобрялось в течение десятилетий, теперь заподозрено и осуждено; решается вопрос: какая из двух цариц сильнее — молодая или нынешняя? Кто кого одолеет — прежние книги, журналы, переводы, переписка с философами — или страх перед якобинцами?

Николай Иванович Новиков не был революционером наподобие Радищева и вовсе не мечтал о коренном перевороте, свержении существующего строя; однако он незыблемо верил в пользу просвещения и к тому же был привержен, с годами все более, к масонским, религиозно-мистическим взглядам; не сомневался, что просвещать ближних требует религиозный, нравственный долг. В начале царствования Екатерины II он издавал несколько журналов, где остро, талантливо потешался над невеждами, жестокими и отсталыми помещиками, над поверхностными подражателями французской моде. Может быть, именно оттого, что он не имел "задней мысли" — опрокинуть трон, — Новиков был особенно смел, выискивая и высмеивая противников повсюду.

Однажды он обрушился на журнал "Всякая всячина": это было довольно опасно хотя бы потому, что все знали о личном участии императрицы в подготовке материалов этого издания. Разумеется, имя Екатерины II не стояло на обложке, но именно это позволило Новикову пуститься в рассуждения о непоследовательности, противоречивости, глупости некоторых статей "Всякой всячины"; вдобавок Новиков отмечал, что госпожа "Всякая всячина", как видно, плохо владеет русским языком, ибо слишком уж часто ставит глаголы в конце фразы (намек на родной немецкий язык тайной издательницы журнала). Пожалуй, ни один подданный русских царей никогда не позволял себе подобных печатных дерзостей против самодержавного монарха. Предшественники Екатерины II быстро расправились бы с «безумцем», но царица как бы не обратила внимания; в ту пору находила более выгодным поощрять просветителей-смельчаков… Но пришли 1790-е годы. К этому времени Николай Новиков уже успел внести огромный вклад в культуру: одна треть всех русских книг, изданных в царствование Екатерины II, была выпущена в свет именно его типографией и издательством: переводные романы, стихи, огромное число документов по отечественной историй, книги по науке, путешествия… Позже Александр Герцен заметит: "Новиков был одной из тех личностей в истории, которые творят чудеса на сцене, по необходимости погруженной во тьму, — одним из тех проводников тайных идей, чей подвиг становится известным лишь в минуту торжества этих идей".

1790-е годы: наступает злой час для Новикова. Вполне возможно, что Екатерина вспомнила старые обиды; с другой стороны, ее пугали тайные масонские связи просветителя; по тогдашним настроениям — "у страха глаза велики" — очень легко было приравнять их к якобинским. Несколько раз царица намекала московскому генерал-губернатору Прозоровскому о необходимости заняться Новиковым; губернатор отвечал, что готов исполнить любой приказ, императрица же сердилась и сетовала на нерадивых подданных, которые "без приказу ничего сделать не могут": все еще хотелось сохранить старинную просветительскую репутацию и ликвидировать знаменитого издателя как бы чужими руками.

Однако ровно через четыре дня после того, как в Петербурге панически начали искать мифического отравителя Бассевиля, Екатерина II все же решилась и подписала приказ об аресте Новикова и его друзей. Он обвинялся в "тайных сборищах", издании "непозволительных книг". Доказательств, строго говоря, не было никаких, потому что Новиков ничего не скрывал; и все тот же Прозоровский, арестовав просветителя, вскоре пожаловался: "Один с Новиковым не слажу; человек он натуры острой, догадливый, характера смелого и дерзкого". Тогда арестованного перевели в Петербург и с пристрастием допрашивали еще несколько месяцев.

За издание тех книг, которые сама Екатерина спокойно читала несколько лет назад, за "тайные собрания", которые никто не запрещал, — а на самом деле только потому, что в Париже революция и Петербург трепещет — за все это Николая Новикова, снова повторим — просветителя, отнюдь не революционера (между прочим, не нажившего никаких капиталов в результате своей бескорыстной деятельности), приговаривают к заточению в крепости на 15 лет.

Один из друзей просветителя, Михаил Багрянский, которого даже не привлекли к следствию, выразил желание разделить заключение с осужденным. Желание удовлетворили; однако даже присутствие друга не спасло потрясенного Новикова, который в камере постепенно начал терять рассудок…

Друзей Новикова, московских просветителей, также приговорили к разным наказаниям. Один из них пытался перерезать себе горло; другого — знаменитого правдолюбца Ивана Владимировича Лопухина — вызывают на допросы к генерал-губернатору.

"Мы, — пишет Лопухин, — со лбу на лоб с кн. Прозоровским беседовали, по крайней мере, часов с двадцать… Долго помнил я все мои ответы, так что мог бы записать их почти от слова до слова; но я настолько устал от упражнения в оригинальном их сочинении, что очень много дней после того приняться за перо была самая тяжкая для меня работа. Заключение же вытекло из такого сильного во мне впечатления, что я никогда не мог его забыть; писав его, я подлинно плакал, обливался, можно сказать, слезами, и точно от причин, в нем изображенных".

Говорили, будто, прочитав откровенные, возвышенные ответы Лопухина, прослезилась и сама царица.

Екатерина II решает не связываться со столь знатным родом — Ивана Владимировича приговаривают к ссылке в деревню, под надзор, он возражает, так как должен находиться возле престарелого отца. В конце концов его оставляют во второй столице…

Очень своеобразным способом защитился другой подозреваемый, Максим Невзоров: когда его по возвращении из-за границы схватили и предъявили приказ Екатерины об аресте, Невзоров прикинулся, что не верит: столь мудрая, просвещенная императрица не может издавать жестоких указов! Ему предъявляют царскую подпись, он отвечает, что — можно подделать. Его привозят к Шешковскому, который всегда занимается тайным сыском, и спрашивают — узнает ли того, кто допрашивает? Невзоров отвечает, что можно загримироваться, прикинуться. Ему говорят, что поведут к императрице, — он стоит на своем, что можно переодеть, обмануть…

Екатерине доложили о столь странной манере защиты, она засмеялась и велела без всякого суда отправить Невзорова в деревню.

Можно считать, что подозреваемый ловко намекнул на противоречия «ранней» и «поздней» Екатерины, и сумел таким образом спастись…

Одновременно разыгрывалась другая шумная история.

Популярный драматург Яков Княжнин еще в 1789 году, накануне французской революции, написал трагедию "Вадим Новгородский". Действие ее происходит в середине IX века в древнем Новгороде. Город не хочет терять своей вольности, и князю Рюрику пытается дать отпор пламенный республиканец Вадим. В конце концов благородный, просвещенный монарх Рюрик берет верх и уничтожает Вадима; но перед тем свободолюбцы произносят (согласно желанию Княжнина) несколько острых монологов против деспотизма и самовластия; вопрошают: "Какой герой в венце с пути не совратится? Кто не был из царей в порфире развращен?"

По ранжиру прежнего, сравнительно мягкого екатерининского правления — в пьесе не было ничего особенно крамольного: побеждает все же просвещенный монарх (такой, как Екатерина II), а республиканец, хоть и благороден, но — повержен. Случалось, в прежние годы полиция несколько раз спрашивала царицу, не запретить ли то или иное издание, где обличается деспотизм; царица, тогда общавшаяся с Дидро и Вольтером, отвечала, что не принимает подобных упреков на свой счет, ибо деспотом не является ("вы называете меня матерью Отечества!"), а раз так- никакие запреты не нужны.

Именно подобными соображениями, вероятно, руководствовался Княжнин, когда готовил свою пьесу для печати. Сам драматург не дожил до ее публикации — умер в начале 1791 года, но рукопись была напечатана в 1793-м, с разрешения собеседницы Дидро.

Княгиня Екатерина Романовна Дашкова, возглавлявшая Академию наук, к якобинцам относилась совершенно отрицательно, поступок Радищева не одобряла: она пыталась изо всех сил «адаптироваться» к екатерининскому правлению и даже немало преуспела на этом пути, получая высокие должности, награды, но при всем желании никак не могла слиться с раболепной придворной массой, утратить гордость и независимость. Поэтому княгиня (мы опираемся на ее знаменитые "Записки") была весьма удивлена и рассержена той «головомойкой», которую царица вдруг устроила ей за «Вадима».