Соломон. Царь тысячи песен - Виктор Зонис

…Ну вот, хоть не зря прокопался целый месяц здесь… Пещеру нашел… — с сарказмом подумал он, внимательно рассматривая помещение.

Огромный, явно обработанный человеком валун, он увидел не сразу, а, увидев, не стал подходить к камню, только внимательно всматривался, открывая с каждым разом новые черты и детали неизвестного ему древнего божества. Наконец, Алекс приблизился к нему, ощупал…

Чье это изображение? — он стал лихорадочно рыться в памяти, ища аналог, пример, подсказку… Нет, это ни на что доселе известное не похоже… Вот это удача, вот это открытие… Это… я знал, я все эти годы знал! — безумная радость захлестнула его, мешая сосредоточиться, подумать, вспомнить об осторожности ученого.

Наконец, Алекс успокоился и, достав из рюкзака скребок и щеточку, стал максимально осторожно исследовать древнее изваяние, словно боясь, что оно исчезнет, растворится, рассыплется в пыль. Он еще раз открыл рюкзак, долго рылся в нем и со вздохом облегчения извлек оттуда фотоаппарат, осторожно положил его на пол, рядом. Очистив лицо статуи, и окончательно убедившись в том, что это изваяние какого-то божества, неизвестного науке, он решил сделать несколько снимков.

В свете вспышки Алекс увидел чуть ниже левой груди статуи металлическую вставку, напоминающую по форме человеческую ладонь. Он подошел, накрыл ладонью пластинку и слегка нажал на нее. Статуя, издав тихий, протяжный звук, сдвинулась с места, открывая узкий проход.

Комната была абсолютно темной, но в свете фонаря Алекс увидел факелы, развешанные на стенах. Он прикоснулся к одному из них, — поверхность была влажной и липкой, вокруг распространился специфический запах.

Нефть! Они пропитаны нефтью! Причем она каким-то образом периодически поступает сюда, иначе они бы давно высохли! — обожгла мозг догадка.

Комната оказалась узкой и длинной, сводчатый потолок поддерживали шесть медных колонн, отбрасывающих в свете факелов причудливые тени. Посреди нее находился большой стул, выдолбленный из цельного камня и украшенный резьбой и изображениями разных животных и птиц. Справа и слева от него пространство комнаты делили два медных сундука. Немного поколебавшись, Алекс поднял крышку того, что справа, и стал поочередно доставать оттуда предметы: бронзовый меч с костяной рукояткой, несколько искусных алебастровых чаш, глиняные таблички с полустертыми письменами. Он взял одну из них, сдул с нее пыль, и, подойдя близко к пламени факела, стал медленно разбирать слова:

«.. И построил Соломон Храм и кончил его. И обложил стены Храма внутри кедровыми досками…»

Глава 17

Кто — как мудрый, и кто понимает значение вещей? Мудрость человека просветляет лицо его, и суровость лица его изменяется. Я говорю: слово царское храни и это ради клятвы пред Богом. Не спеши уходить от лица его, и не упорствуй в худом деле; потому что он, что захочет, все может сделать. Где слово царя, там власть; и кто скажет ему: «Что ты делаешь?» Соблюдающий заповедь не испытает никакого зла: сердце мудрого знает и время и устав; потому что для всякой вещи есть свое время и устав; а человеку великое зло от того, что он не знает, что будет; и как это будет — кто скажет ему?

Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе, и не спасет нечестие нечестивого. Все это я видел, и обращал сердце мое на всякое дело, какое делается под солнцем. Бывает время, когда человек властвует над человеком во вред ему. Видел я тогда, что хоронили нечестивых, и приходили и отходили от святого места, и они забываемы были в городе, где они так поступали. И это — суета!

«.. И построил Соломон Храм и кончил его. И обложил стены Храма внутри кедровыми досками…»

Накануне праздника Кущей, еще ночью, городская стража широко распахнула все Иерусалимские ворота, а с первыми лучами солнца маленькими ручейками и широкими реками потянулись в город люди со всех пределов Израиля. Сельские старшины и старейшины родов, избранные представители от всех колен Израилевых, простые пастухи, землепашцы и виноградари — кто пешим ходом, а кто на ослах и мулах, спешили к Храму Иерусалимскому, чтобы занять удобное место перед церемонией его открытия. Многие из них вели с собой скот — по одному и целыми стадами, чтобы в день освящения принести жертву всесожжения Великому Богу Израиля.

Семь долгих, как целая жизнь, лет и одновременно коротких, как последний ее миг, пролетели над древним городом, и на высоком холме поднялся прекрасный Храм — первый, единственный, неповторимый.

Священная территория Храма состояла из двух частей — разделенного двора и самого здания. Люди, поднимающиеся на Храмовую гору, попадали во внешний двор, который народная молва сразу же назвала «Большим». Этот двор предназначался для простых людей, здесь должны были проходить праздники и народные собрания, отмечаться все самые важные для страны события. Этот двор был словно преддверием к храмовому комплексу, и в него, кроме главного — восточного входа, вели дороги с севера и юга. Многочисленные постройки для священников, кладовые, комнаты для охраны с трех сторон охватывали внешний храмовый двор. Внутренний двор, меньший по размеру, отделен был от внешнего оградой высотой в три локтя и медными воротами. Этот двор предназначался только для священников и непосредственно примыкал к Храму. Он был построен из трех рядов обтесанного камня и одного ряда кедровых брусьев. Низкая ограда позволяла всем присутствующим во внешнем дворе беспрепятственно наблюдать за священниками, проводившими молитвы и церемонии.

Если первый — внешний двор — был просторным и совершенно свободным от сооружений, то во внутреннем дворе было все необходимое для проведения ритуальных действий. В самом его начале размещалось специальное возвышение, предназначенное для обращения царя к народу; перед входом в Притвор Храма находился большой медный Жертвенник всесожжений.

Целиком отлитый из меди, он представлял собой внушительных размеров трехъярусную квадратную конструкцию, выполненную в виде ступеней. Нижняя часть, самая большая, со сторонами в двадцать локтей каждая — глубоко закопанная, возвышалась над землей на два локтя; вторая и третья части были, соответственно, меньше, но значительно выше. Третью ступень, на которой и проводились жертвоприношения, венчали по углам четыре мощных рога. Высота жертвенника составляла десять локтей, и для совершения обрядов священники поднимались наверх по ступеням, примыкавшим к нему с восточной стороны.

В другом конце двора, в южной его части, находилось «Медное море» — огромных размеров бронзовая чаша, служившая для омовения священников. Она была замечательна не только своими размерами, но и невиданными доселе техническими решениями, свидетельствовавшими о величайшем мастерстве храмовых ремесленников. Высота емкости составляла пять локтей, окружность — тридцать, а диаметр — десять. Гигантская чаша покоилась на двенадцати медных быках — по три с каждой стороны света. На северной и южной сторонах двора располагались десять умывальников для омовения животных, предназначенных для всесожжений. Умывальники покоились на медных подставках, которые, в свою очередь, опирались на большие колеса. Чаши для омовений были богато украшены тончайшей резьбой и изображениями херувимов, львов и быков.

Посреди внутреннего двора могучим исполином нависал над городом потрясающий своим великолепием Храм.

Зодчий Хирам сдержал данное Соломону слово, и любой человек, впервые увидевший Храм, даже не попадая внутрь, замирал в немом восхищении, понимая, насколько должен быть велик Бог Израиля, если не Он сам, а только Завет Его, пребывал в этом грандиозном, ни с чем не сравнимом доме.

Храм, вытянувшийся в длину на шестьдесят, достигал в самой высокой своей части ста двадцати локтей! Стены всех трех комнат Храма — Притвора (Улама), Зала (Хейхала) и Святая святых (Давира) были разбиты на квадраты и роскошно отделаны ливанским кедром и золотом. Из каждого квадрата, словно пробившись сквозь мощные стены, вырастали и расцветали золотые пальмы и цветы, в их ветвях и листьях, лукаво улыбаясь, резвились херувимы. Благодаря мощным, толщиною в шесть локтей стенам, и таланту зодчего Хирама, в залах не было ни одной колонны, поддерживающей крышу, из-за чего помещения казались легкими, воздушными, парящими.

Ступени, ведущие к Храму, были вырублены из цельного твердого камня, искусно отделанного медью и бронзой. По обе стороны от входных дверей, словно исполинская, безучастная к мирской суете стража, ввинчивались в прозрачное небо две могучие медные колонны.

За широкими дверями располагался первый зал Храма — Улам. Он был совершенно лишен мебели, но не казался пустым из-за нежной и загадочной игры света, льющегося из высоких окон на стены, украшенные золотыми цветами и херувимами. Самым большим помещением Храма было Святилище — поистине золотой Хейхал, куда мог входить только Первосвященник и его помощники-левиты. В центре Улама, словно оберегая его от непрошеного вторжения, переливалась глубоким светом менора Моисея, окруженная стражей из десяти семисвечников, изготовленных Хирамом из золота страны Офир. Светильники горели постоянно — днем и ночью, как вечный символ всемогущего Бога в доме имени Его. В глубине Хейхала, в помещении кубической формы, отделенная от него каменной стеной, проход в которой был завешан тканью, расшитой золотом и жемчугом, находилась Святая святых — Да— вир. Сюда мог входить только Первосвященник Израиля, только он и только один раз в году, чтобы зажечь свечи в день Йом Киппура[13]. Помещение не имело окон, потому что не предназначено было для мирской суеты и человеческих глаз. Здесь, в абсолютном покое, на Краеугольном камне вселенной — подножии Всевышнего — должен был вечно находиться Ковчег Завета под охраной двух гигантских золотых херувимов, раскинувших крылья свои от края до края. В Ковчеге Завета со времен Моисея покоилась главная святыня Израиля — Скрижали Завета.