В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945 - Юрий Владимиров

С трудом я изложил на немецком языке все продиктованное Иваном. Он вручил заявление в тот же день во время вечерней поверки немецкому часовому. Поступок Ивана никого не возмутил, хотя то, что он сделал, было, по существу, изменой Родине. Но почти все тогда считали, что победить Германию невозможно и, так или иначе, придется ей служить.

…На следующий день с аналогичной просьбой подошел ко мне другой пленный, обещая неплохо заплатить за работу – отдать половину суточной пайки хлеба и пару картофелин. Одессит Бровко «поддержал» его намерение, сказав мне, что сейчас для нас самое главное – любыми способами выжить, не умереть с голоду.

На этот раз моим заказчиком оказался немолодой крымский татарин. Он также сначала продиктовал мне на ломаном русском языке примерный текст заявления, назвав причиненные большевиками обиды его народу и ему лично, включая преследование за религию и за соблюдение обычаев. Татарин упомянул о своем добровольном переходе к немцам. Я переписал русский текст по-немецки, а вечером получил от заказчика обещанное и поделился заработком с Михаилом. Сразу после вечерней поверки татарин отдал заявление часовому.

3 ноября утренняя поверка была проведена особенно тщательно. Спрашивали, кто себя плохо чувствует, кто болен. Оказалось, что в нашем бараке больных нет и все могут нормально передвигаться. В этот раз после поверки обошлось без зарядки на плацу. После завтрака в бараке появились часовой, полицай и незнакомый русский переводчик. Дали команду – всем забрать личные вещи и выйти во двор. Нас привели в отдел регистрации и рассылки военнопленных.

В отделе каждому выдали жетон с личным номером и сфотографировали. А затем часовой и полицай повели нас на склад обмундирования. Под контролем заведующего складом – пожилого и крикливого фельдфебеля, имевшего то ли кличку, то ли фамилию Кинто, мы сняли с себя одежду и обувь, а затем в соответствии со своими размерами получили чистое нижнее белье, верхнюю рубашку, описанные выше мундир, брюки, шинель и пилотку, а также по паре коротких портянок и тонких штопаных шерстяных носков и ботинки на толстой деревянной подошве.

Некоторые из нас, имевшие неплохие отечественные шинели и шапки-ушанки, темно-фиолетовые кавалерийские брюки, не стали их менять.

С большим удовольствием я сбросил свою куцую шинель, на которой было неудобно спать на полу, и брезентовые с дырками сапоги. А брюки – часть моего парадного студенческого костюма, хотя и изношенные, – было жалко оставлять.

Каждого пленного, одевшегося в «новую» одежду и промаркированного краской, внимательно рассматривал Кинто. Он обращал внимание, не оторваны ли на одежде пуговицы, нет ли где-либо разошедшегося шва и т. д., а если обнаруживал эти недостатки, то сразу направлял пленного в барак, где находилась портняжная мастерская. Работавшие в ней портные – «старые» военнопленные – устраняли недостаток, и пленный возвращался обратно и снова подвергался контролю со стороны Кинто. У меня и Михаила оказались оторванными несколько пуговиц на шинели и мундире. Заметив это, Кинто послал нас вместе с полицаем в упомянутую мастерскую. При входе в нее нам встретился заведующий офицер, которому полицай попытался сказать, зачем мы пришли, но никак не находил нужные немецкие слова. А я не растерялся и объяснил причину нашего появления. Офицер сразу же повел нас в глубь помещения и позвал своего помощника вместе с русским переводчиком. Пока нашу одежду приводили в порядок, заведующий, который был улыбчив, выглядел очень добрым (он и в самом деле оказался таким), спросил, как меня зовут, откуда я, где, чему и как долго учился, кто мои родители, сколько мне лет и т. д. Получив ответы на все вопросы, он вдруг предложил мне работать в его мастерской в качестве второго переводчика, одновременно выполняя и другие мелкие работы. Я не знал, стоит ли мне соглашаться, и тогда заведующий порекомендовал мне посоветоваться с рабочими мастерской. А те сразу же стали дружно уговаривать остаться с ними.

Особенно настаивали на этом москвичи, узнавшие, что я из Москвы. Они говорили, что иначе меня могут отправить на очень тяжелые работы в шахту или в рудник. А в мастерской тепло – топят печки, светло и чисто. В общем, меня убедили, но я попросил заведующего оставить со мной Михаила: он знал швейные машины и умел штопать носки. В это время в мастерскую ворвался Кинто, взбешенный нашим долгим отсутствием, и стал, громко ругаясь, выгонять нас. Заведующий его успокоил, объяснив, в чем дело. Но Кинто тут же заставил нас разуться и забрал наши ботинки. Мы остались в одних носках и портянках и не могли понять, что же это означает. Все стало ясно, когда появился полицай с двумя парами долбленых деревянных колодок ярко-красного цвета. Оказывается, как представители команды портных, мы должны были носить их, давая таким образом знать о своей принадлежности. Сапожники ходили в колодках желтого цвета, рабочие пищеблока, кажется, в светло-зеленых и т. д.

На колодках имелись каблуки и снизу – металлические шипы. В них было очень неудобно ходить, и в первое время у меня на ногах появились кровоточившие ссадины. При ходьбе даже по земле от колодок раздавались громкие и неприятные звуки «кик-клок, кик-клок». Эти колодки приходилось носить без портянок, а ночью при посещении туалета их надевали на голые ноги. Правда, в морозные дни мы кое-как приспосабливали портянки, закрепляя их завязками.

Заведующий представил меня коллективу мастерской только по имени Юрий, а фамилию Владимиров он, как и другие немцы, совсем не смог выговорить.

Глава 4

На новом месте я и Михаил оказались как раз в то время, когда в лагере начался обед, и у нас сразу возникла проблема с питанием. Но переводчик по фамилии Воробей, оказавшийся, по существу, русским шефом мастерской, быстро созвонился по внутреннему телефону с начальством пищеблока, и дело уладилось. Заодно решился и вопрос с жильем. В бараке 8 для портных в блоке IV нам отвели две свободные, соседствовавшие друг с другом верхние ложи.

Наш переводчик, определив нам места в бараке, быстро ушел, а мы стали дожидаться обеда. Как и в двух предыдущих блоках, он состоял из супа и картофеля в мундире, однако нормы выдачи оказались здесь несколько большими, так как все пленные, проживавшие в этом блоке, были работающими. Однако и среди этих пленных фактически не было ни одного сытого. Пищу также делили на порции, но не на полу и расстеленной шинели, а на чистом столе. Все ели, спокойно сидя на скамейках за столом, предварительно вымыв руки с мылом. Чистые ложки и котелки оставляли на ложах или на столе, не опасаясь, что их и другие вещи кто-то может стащить. Работа в мастерской длилась с 7 часов 30 минут до 17 часов с перерывом на обед с 12 до 13 часов. Выходные дни были по воскресеньям, а по субботам – короткий рабочий день, то есть до обеда или немного дольше. В мастерской трудилось около 60 советских военнопленных и несколько человек немецкого персонала. Пленных из других стран не было. Мастерская представляла собой обычный барак, в котором были установлены восемь широких столов длиной 3,5 метра, каждый на три рабочих места. Ремонт выполнялся в основном вручную. Многие штопали носки. Имелось несколько столов со швейными машинами, где работали портные высокой квалификации.