Приватизация по-российски - Анатолий Чубайс

Итак, предприятие стоит столько, сколько за него готовы платить. Это правило работает вне зависимости от того, чем платят: деньгами или чеками. Однако в чем было преимущество чеков? Все-таки они оказались распределены среди населения более равномерно, чем деньги. Основные деньги были сосредоточены всего у 5 процентов населения. Поэтому приватизация за деньги оказалась бы социально совершенно не приемлемой. Она просто бы не пошла. Очень странно, что таких очевидных вещей не видят многие нынешние политики, которые продолжают утверждать, что денежная приватизация в той ситуации была бы гораздо лучше ваучерной.

Почему значительная часть населения осталась недовольна чековой приватизацией? Причин тому много.

Психология российских людей вообще очень двойственна и противоречива. Например, в 1991–1992 годах большинство населения страны было за рынок. Но за некий абстрактный рынок, любые же конкретные шаги по переходу к рынку вызывали резкое отторжение. Таким же двойственным было и отношение к приватизации. Люди в целом относились к ней вполне лояльно, но — только до поры до времени: по мере того, как приватизация продвигалась вперед, количество людей, поддерживавших ее, уменьшалось.

Очень активно население поддерживало приватизацию квартир и мелких земельных участков. Однако когда пошла приватизация мелкого бизнеса, такой поддержки уже не было. Если в 1992 году приватизацию мелких предприятий поддерживало 64 процента населения, то к концу 1995 года — только 45 процентов. Если у приватизации торговли в 1992 году сторонников было больше, чем противников, то к 1995 году количество сторонников и противников разгосударствления в этой отрасли сравнялось. У приватизации крупных предприятий изначально противников было больше, чем сторонников, а к 1995 году этот разрыв еще увеличился.

Вообще начало 1994–1995 года стали переломным моментом в отношении населения к реформам. Почему это случилось? Какие события способствовали росту такого негативного отношения?

Объяснение простое: люди не видели результатов. Усталость накапливалась, а ожидаемые перемены к лучшему все откладывались и откладывались. И причиной тому была вовсе не “шоковая терапия”, но как раз напротив отсутствие шока, непоследовательность и нерешительность в проведении реформ.

Два принципиальных обстоятельства делали невозможными какие-либо ощутимые изменения в экономике: отказ от либерализации цен на нефтепродукты и несбалансированный бюджет.

сли бы в 1992 году вместе с остальными ценами были освобождены и цены на энергоносители, сразу бы стало ясно, где предприятия эффективные, а где — не очень. Жизнь бы заставляла производителей считать расходы на электроэнергию, а значит, думать об эффективности производства, о его структурной перестройке, о продвижении своей продукции на рынок, о потребителе, в конце концов. Формирование эффективного собственника в промышленности пошло бы гораздо быстрее, и результаты реформ, результаты приватизации оказались бы гораздо более ощутимыми для населения.

Но для того чтобы освободить цены, скажем, на нефтепродукты, политической воли не хватало. В результате не было серьезных структурных преобразований в реальном секторе экономики. А такое положение дел неизбежно влекло за собой и еще одну беду: несбалансированный бюджет. Безнадежно неэффективное производство требовало непрерывной государственной поддержки, в итоге бюджетные расходы традиционно превышали доходы и покрывались с помощью печатного станка. А неизбежная при таком раскладе инфляция ощутимо отражалась на кармане.

Однако вся эта сложная причинно-следственная цепочка была для основной массы населения не столь очевидна, как то, что лежало на поверхности: провели приватизацию — выросли цены. В итоге — рост негативного отношения к приватизации.

Кроме того, я думаю, сработал и чисто психологический фактор: особенности восприятия частной собственности людьми, более полувека прожившими в командной распределительной экономике, что тоже нельзя сбрасывать со счетов. В исторической памяти нашего народа никаких теплых чувств к частной собственности не осталось к тому моменту, как в стране началась массовая приватизация. Коммунистическая пропаганда каждый день воспитывала негативное отношение к этой самой собственности. И при этом очень сильны были уравнительные настроения. Они существовали еще в царской России, но коммунистическая пропаганда чрезвычайно заботливо культивировала их и поддерживала.

Скажем, у поляков историческая память вполне рыночная. В Польше никогда не умирала частная собственность на землю. Многие помнят, как до войны в Варшаве работала биржа. Поэтому поляку гораздо проще принять идею приватизации.

У нас все сложнее. Даже родители наших родителей не помнят капитализма. Что вспоминали мои бабушки? Блокаду и эвакуацию в Омск. Это главный сюжет, с которым так или иначе связаны все основные переживания их жизни. Что вспоминал мой дед? Встречу с Рокоссовским в 1945 году. Разве что прабабка могла бы рассказать еще о той, прежней жизни. Она в свое время держала в Питере пять парикмахерских, была типичной представительницей мелкой буржуазии. Но это было уже очень давно, и из генетической памяти выветрилось.

Да, семьдесят лет Советской власти оставили свой след. Большинство российских граждан были уверены, что при дележе имущества им должно достаться множество всевозможных благ.

Очень сложным и болезненным оказался путь к пониманию того, что в структуре общественного производства невозможно из кусочка домны сделать автомобиль или вагон с колбасой. К тому же многие предприятия, несмотря на внушительные размеры и богатую историю, на самом деле были просто грудой металлолома и многого не стоили.

Да, это правда: приватизация не устроила в итоге многих. Почему интеллигенция, например, осталась так недовольна чековой приватизацией? Потому что образованная часть населения пострадала сильнее, чем необразованная. И как ни странно, потому что интеллигенция пыталась вложить с умом: не в акции какого-нибудь пивного заводика, а в солидные чековые инвестиционные фонды, обещавшие хорошие дивиденды: в “Хопер”, “Гермес”, “Нефтьалмазинвест”. Часто эти фонды оказывались заурядными пирамидами. На вложениях в такие пирамиды попались, например, практически все сотрудники Минфина. В целом около 25 процентов чеков ушло в фонды. Но приобрели последние на эти чеки только 10 процентов акций: условия, по которым они делали это на- чековых аукционах, были изначально менее выгодные, чем прямые вложения в предприятия через закрытую подписку.

Кстати сказать, именно потому, что интеллигенция, ожидавшая от разгосударствления больше других, получила от нее меньше, чем ожидала, недовольство приватизацией обрело такой ярко выраженный общественный характер. Ведь интеллигенция — это тот слой общества, который может четко сформулировать свои претензии и сделать их достоянием широкой гласности, так как имеет доступ к средствам массовой информации.

Конечно, рост недовольства приватизацией некорректно объяснять исключительно макроэкономическими причинами и психологическими особенностями населения. Есть в этом, безусловно, и вина государства, не создавшего вовремя систему защиты от мошенничества, и не сумевшего вовремя наладить эффективный контроль за деятельностью чековых инвестиционных фондов. Серьезно повлиял на ход приватизации и реальный расклад политических сил в обществе. При утверждении программных приватизационных документов Верховный Совет ни в какую не желал ограничивать льготы трудовых коллективов, на чем постоянно настаивала наша команда. В итоге такая позиция директорского лобби обернулась для интеллигенции и всех бюджетников материальными потерями.

Были серьезные претензии и у рабочих, которым не дали возможности создать народные предприятия и умерить аппетиты директоров.

Но и тех, кто получил от приватизации много, последняя тоже не устраивает. Они-то полагали, что должны были получить гораздо больше.

Директора остались недовольны тем, что не получили полного контроля над своими заводами и фабриками. О том же сожалеют и внешние инвесторы.

Я думаю, всеобщая неудовлетворенность стала явным признаком достигнутого общественного компромисса. Эта неудовлетворенность пройдет только лет через пять — десять, если не больше. Но ведь и Аденауэра с Эрхардом, делавших экономическую реформу в послевоенной Германии, соотечественники не носили на руках, а ругали последними словами в свое время. Это сейчас Эрхарда приравнивают чуть ли не к лику святых, потому что он обеспечил немецкое экономическое чудо. Но на понимание этого ушли годы.

Анатолий ЧУБАЙС

КАК МЫ ЗАЩИЩАЛИ ПРИВАТИЗАЦИЮ