Антуан Ватто - Михаил Герман

Это заведомое отсутствие сюжета встречается в истории искусства чаще всего, ежели речь идет о пейзаже или о натюрморте, о сюжетах несочиненных или, во всяком случае, неподвижных. Как ни дерзко подобное сопоставление, но бесконечные вариации, исполняемые Ватто на тему одного и того же живописного мотива, заставляют вспомнить слова Сезанна: «Я хочу реализовать свои ощущения». Не сочинить, не зафиксировать пассивно видимое, но возможно полнее передать то, что так приблизительно и теперь уже стерто называется «настроением», но настроением не столько персонажей, сколько самого автора.

То, что происходит на картине «Затруднительное предложение», едва ли поддается пересказу. Три дамы, два кавалера, лужайка парка или леса, домики, крытые черепицей, у горизонта. Господин приглашает, видимо, даму на прогулку, она смотрит на него нерешительно и, несколько смущенно. Две же дамы и другой, совсем юный кавалер сидят на траве, почти не обращая внимания на малоинтересный для них диалог. Вот и все.

Однако это не натюрморт благородного оттенка тканей, мастерски написанных на фоне пейзажа. Это и не столкновение характеров — их нет в картине, лица однообразны и выражение их едва ли отмечено сколько-нибудь заметными чувствами. В картине нет ни грусти, ни насмешки. Слова «изысканно», «изящно», «утонченно», «рафинированно», «гармонично» — все эти слова, давно и многократно произнесенные и написанные по поводу картин Ватто (в том числе, к сожалению, и на этих страницах), ничего или почти ничего не объясняют. Совершенство колористического вкуса Ватто подтверждается здесь, наверное, более, чем где-либо, редкостным и ритмичным соцветием желтых — от пепельно-охристого к холодно-оранжевому и, наконец, к почти чисто лимонному — тонов и их сочетанием с лазорево-синим справа и карминовым слева пятнами камзолов. Но колористическое совершенство одно еще не способно создать столь длительное и глубокое впечатление. Нечто иное, возрастающее на колористическом мастерстве, но само по себе ценное, захватывает внимание вдумчивого зрителя.

Быть может, эта нарочитая медлительность движений, некий отрыв от обычного ритма времени создают эффект непрочности, ирреальности этой слишком красивой, слишком безмятежной сцены. Странная, как во сне, неторопливость движений делает все в картине щемяще уязвимым и, в сущности, совершенно непохожим на окружавший Ватто реальный мир.

У Кроза или во дворце регента (кто знает, может быть и там бывал Ватто), в домах знатных коллекционеров, актеров или литераторов он видел людей разных, людей, обуреваемых страстями — ведь даже скепсис может быть активным чувством, — людей, разочарованных во многом, но разных, по-разному жестикулирующих, с разной мимикой, наконец, просто с разными лицами.

И если в «Обольстителе» или «Искательнице приключений» эта индивидуальность еще как-то мерещилась, то в «Затруднительном предложении» ее вовсе нет, и странно — картина не проигрывает от этого. Словно художник дошел до конца выбранного им пути, вложив все не в индивидуальность, а в объединяющее людей пластически состояние.

Скорее и впрямь такая картина может напомнить недавно цитированные слова Мерсье о прогулках «среди мыслей» окружающих человека людей. Ускользающий мираж, написанный художником, которому нет дела до телесной конкретности тех, кого он пишет, который охраняет свой мир от сиюминутности, чтобы спасти, удержать на холсте своих героев такими, какими бы хотели они видеть себя в собственных поэтических, самоупоенных представлениях.

С помощью приведенных рассуждений нельзя до конца объяснить загадку обаяния «Затруднительного предложения». Может быть, дело как раз и заключается в том, что в картине ничего не происходит, что художник не насилует, не порабощает взгляд зрителя, а дает ему спокойно погружаться в меланхолическое созерцание бездумного и спокойного существования людей среди прекрасной, хотя и однообразной, как всегда у Ватто, природы.

Подумать только, как многое Ватто предчувствовал, пусть еще очень приблизительно.

Растворение, успокоение людей среди дерев и трав — это созвучно тому, что еще не высказано, но что уже подспудно проникает в души людей, которым суждено завладеть общественным мнением полвека спустя. «…Сладостная картина природы должна была изгнать из моих воспоминаний искусственный строй жизни, сделавший меня таким несчастным», — эти слова еще нескоро произнесет Сен-Пре, герой «Новой Элоизы» Руссо. Смутно и исподволь мечта о единении человека с вечным и лишенным суеты миром природы проникает в иные картины Ватто; в большинстве из них остается оно не более чем фоном, но порой входит в тонкое эмоциональное единство с состоянием людей, как в «Затруднительном предложении». И лишь очень редко она, природа, и более того, конкретное ее состояние, становится главным слагаемым художественного эффекта картины.

В Лувре висит небольшая — с полметра в длину — картина «Ассамблея в парке», по композиции и действующим лицам похожая на десятки других работ Ватто: вечереющий сад, нарядные люди на берегу реки или пруда, чудесная цветовая гамма костюмов пары на первом плане, выделяющаяся на сумеречном фоне: он в винно-красном берете, бледно-желтом камзоле и синем, Отливающем золотистым блеском плаще, она в тускло-карминовом платье, по которому скользят серебряные отблески бледнеющего дня.

Но самое поразительное и неожиданное для Ватто — это щемяще печальное небо, в котором гаснут сизо-пурпурные переливы заката, чуть окрашивая недвижную воду и придавая всей сцене пронзительно беспокойную и вместе элегическую грусть, которая рождается на этот раз исключительно благодаря краткому, но на диво точно переданному состоянию природы — последним мгновениям недолгих летних сумерек.

Эта нота рожденной природой тревожной печали — нечто совершенно новое для искусства XVIII века, да и вообще для искусства Франции: поэтические фантазии Лоррена, его восходы и закаты были эпичны, величественны и декоративны, природа существовала в них главным и единственным действующим лицом, она могла заставить любоваться собою, но не вступала в диалог с потаенными человеческими мыслями — будь то мысли автора, зрителей или персонажей картин. А Ватто написал природу, созвучную интимнейшим глубинам сознания: возможно, его персонажи никогда не были так открыто печальны, как печален закат на его холсте.

Вернемся все же к «Затруднительному предложению». Помимо ненавязчиво выраженного единства природы и людей — не такого острого, как в только что описанной картине, но все же очевидного, есть здесь еще одна тонкость: при всем безупречном благородстве манер персонажи картин естественны, в них почти нет жеманности или буффонады. На этот раз Ватто не стыдится присущей ему поэтичности, хотя не настолько, чтобы стать сентиментальным.

Быть может, здесь впервые у Ватто природа словно бы прикасается — еще очень робко — к душам людей.

В других же его вещах природа чаще всего не более чем фон для веселых прогулок, игр и представлений, в картинах звучит музыка, смешные или трогательные персонажи составляют вместе прелестное и забавное зрелище, с неизменным оттенком необременительной печали. Ничего почти не меняется, растет лишь мастерство и изобретательность композиций, и, повторим, они все больше наполняются музыкой, не теряя связи с театром.

Как бы ни были зрители разочарованы вернувшимися в Париж итальянскими комедиантами, все же итальянский театр внес в жизнь парижских театралов приятное разнообразие, к тому же от спектакля к спектаклю он делался все менее итальянским — он становился французским итальянским театром. Маски и амплуа смешивались, как смешивался язык: все чаще актеры играли пусть с акцентом, но по-французски. В театрах и балаганах все больше шло французских — и первоклассных — пьес, шли пьесы Лесажа, навсегда порвавшего с «Комеди Франсез», пьесы, первые из которых игрались еще в «надписях»[29], но не делались от этого менее занимательными. Опера согласилась, наконец, дать право петь ярмарочным комедиантам, которые пользовались, как был уже случай упомянуть, до той поры лишь условными символическими мелодиями.

Здесь открылось золотое дно музыкальной сатиры. В пьесах Лесажа звучали модные мелодии с неожиданными словами, затем появилась и первая опера-пародия «Телемак», осмеивающая сочиненную Пеллегреном и действительно шедшую на парижской сцене оперу. Искусство опровергалось искусством, сатирический эффект достигался с помощью лишь усиления, заострения уже существовавших приемов, с помощью гротеска.

Официозное помпезное искусство не только выходило из моды, но высмеивалось, принижалось. Надменные идеалы минувшего царствования под общий смех рушились со своих котурнов, рассыпая пудру и позолоту, но взамен пока не предлагалось ничего: идеи третьего сословия еще не созрели настолько, чтобы быть выраженными в подлинном художестве.