Утопия на марше. История Коминтерна в лицах - Александр Юрьевич Ватлин

[РГАСПИ. Ф. 393. Оп. 1. Д. 410. Л. 1]

В этих обрывочных фразах виден традиционный Ленин — борец за партию единой воли и железной дисциплины и в то же время Ленин новый — человек, уставший от фракционной борьбы, которая вопреки его воле скатывается с политического на административный уровень, прорастает личными коллизиями. В гораздо большей степени это проявится во внутрипартийной жизни, где уже смертельно больной вождь в редкие моменты просветления поручит Троцкому разобраться в хитросплетениях «грузинского дела», при разрешении которого дошло до обыденного рукоприкладства («можно себе представить, в какое болото мы влетели»[206]).

В своих последних заметках Ленин увязывает диктаторские замашки своих наследников с тем (очевидным ныне фактом), что их мировоззренческие установки капитулировали перед колоссальной силой и косными устоями государственного аппарата, который был «заимствован нами от царизма и только чуть-чуть подмазан советским миром»[207]. В полной мере это трагическое признание относилось и к деятельности коминтерновского аппарата, который являл собой «плоть от плоти» российской действительности. Судорожные попытки лидера большевиков путем мелких кадровых и организационных корректив внести в работу и того, и другого аппарата новое содержание были обречены на неудачу. Бытие действительно определяло сознание, хотя и не в смысле вульгарного марксизма — стремление железной рукой загнать в светлый новый мир не только россиян, но и все человечество обернулось неизбежным возвращением к реальностям «проклятого прошлого».

Уход Ленина из политической жизни ускорил развитие процессов, вектором которых было движение «назад в будущее»[208]. В созданных им партии и государстве уже в 1923 году правила бал иная политическая культура — культура голого администрирования, назначенчества, келейных решений и репрессий против носителей иного мнения. Зиновьев, сам приложивший немало сил для ее утверждения, жаловался в письме Каменеву на самоуправство Сталина в Коминтерне: «Уделив 10 минут своего высокого внимания и поговорив с интриганом Радеком, Сталин решил, что германский ЦК ничего не понимает… Тут Сталин прыток — пишет телеграммы Троцкому и пр. Что это?

Владимир Ильич уделял добрую десятую часть времени Коминтерну, каждую неделю беседовал с нами об этом часами, знал международное движение как свои пять пальцев, и то никогда не отрезывал, не опросив 20 раз всех. А Сталин пришел, увидел и разрешил. А мы с Бухариным — вроде „мертвых трупов“ — нас и спрашивать нечего»[209].

В письме своему соратнику Л. Б. Каменеву Г. Е. Зиновьев противопоставлял ленинский и сталинский стили руководства партией и страной

30 июля 1923

[РГАСПИ. Ф. 324. Оп. 2. Д. 71. Л. 19–21]

После смерти В. И. Ленина журнал «Коммунистический Интернационал» представил его вместе с потенциальными наследниками в качестве руководителей мирового пролетариата

1924

[Из открытых источников]

Ровно через полтора десятилетия хлесткая гипербола Зиновьева превратится в буквальную констатацию того, как Сталин поступил со своими вчерашними соратниками, которые слишком настойчиво ссылались на авторитет большевистского вождя и свою былую близость к нему.

Ленин на последнем году своей жизни уже не принимал участия в выработке политических решений, в том числе и тех, которые принимались лидерами Коминтерна. Он умер через один день после подведения Президиумом ИККИ итогов несостоявшейся германской революции. Это было весьма символично. Страна и правящая в ней партия вступали в новую эпоху. 1924 год в истории внутрипартийной борьбы открылся «Уроками германских событий» и закончился «Уроками Октября» Троцкого — синопсисом большевистской революции 1917 года, в котором сталинская группа увидела умаление своих собственных заслуг и объявила бывшему создателю Красной армии беспощадную войну.

После этого троцкисты и зиновьевцы еще целый год находились по разные стороны баррикад, ведя схоластические дебаты за единственно верное толкование ленинского наследия. В результате победителем в схватке за лидерство на большевистском Олимпе оказался третий — Сталин, отстаивавший курс на «построение социализма в одной стране». Предупреждения Ленина о его грубости и нетерпимости, особенно опасной в условиях, когда он, «сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть», не были услышаны[210]. Победа Сталина, казавшаяся на первых порах тактической и преходящей, на самом деле предопределила дальнейшую эволюцию не только Советской России, но и всего международного коммунистического движения.

Часть 2. Карл Радек. Глашатай мировой революции

2.1. На пути в Советскую Россию

Карла Радека трудно описать в привычных категориях — он был дипломатом и революционером, журналистом и агитатором, человеком с огромной эрудицией и отвратительным характером. Остается открытым вопрос о том, можно ли его причислить к российским лидерам Коминтерна, по крайней мере, если вести речь о первой половине 1920-х годов, когда он работал в его Исполкоме. Радек успел поработать в польской и немецкой социал-демократических партиях, прежде чем в швейцарской эмиграции встретился с Лениным и стал считать себя большевиком. Но даже после этого Радек оставался «чужим среди своих, своим среди чужих» в российском революционном движении, а затем и в политической элите Советской России.

Наш герой без труда находил общий язык и с генералами рейхсвера, и с простыми рабочими. Его русский на первых порах состоял из ошибок и несуразностей, но именно в этом заключалась привлекательность оратора, который таким образом олицетворял «всемирный замах» российского большевизма. Если можно говорить о типе «безродного космополита», то Радек был его самым точным воплощением. Выходец из среды галицийских евреев, после разделов Польши ставших подданными Австро-Венгерской империи, он достаточно рано разорвал все связи с местечковым миром, в котором вырос, за исключением, пожалуй, еврейских анекдотов, которые на протяжении всей своей жизни рассказывал с завидным мастерством и вдохновением.

Карл Бернгардович Радек

23 июня — 12 июля 1921

[РГАСПИ. Ф. 490. Оп. 2. Д. 304. Л. 1]

Юный Карл Собельсон, взявший себе псевдоним одного из литературных героев, верил не столько в законы исторического материализма, которые отводили решающую роль чуждому ему рабочему классу, сколько в собственную избранность, способность четче других видеть ключевые линии общественного развития и международных отношений. В отличие от его оппонента Г. Е. Зиновьева, которому не посвящено ни одной достойной биографии, Радек становился и героем художественных реконструкций[211], и главным действующим лицом научно-популярных книг[212], и объектом серьезных исторических исследований[213].

Эпитеты, которыми его награждали сторонники и противники, политики и военные, ученые и публицисты, займут не одну страницу текста. Вот только некоторые из них: «последний интернационалист», «дипломат и интриган», «полуповешенный,