Очередное важное дело - Анита Брукнер

— Ну, значит, до среды, — сказали они с Тедом хором, как всегда. После чего Герц наконец запер дверь, отогнал все лишние мысли и позволил себе краткую передышку, как всегда во второй половине дня, пока не начинало смеркаться и день не уходил, оставляя лишь тень потерянного покоя.

Он со вздохом поднялся, умылся, причесался и вышел на вторую за день прогулку. Жизнь, бурлившая на улицах в час, когда все возвращаются с работы, несколько взбодрила его. Больше, чем его бесплодная одержимость, Герца угнетал этот уклон в секретность, то, что его отсутствия рассчитанно совпадают с отлучками Софи Клэй, а присутствия практически сводятся к слежке. Природа сыграла с ним свою обычную шутку: парение духа и сразу же жгучий стыд, и, хуже того, сознание собственной нелепости. Но еще хуже была связанная с этим напряженность и подозрение, что это должно достичь, и уже достигает, некой кульминации, что он будет ввергнут в еще большее безумие явной потребностью в разрядке и что рано или поздно он допрыгается. Своим рациональным умом он представлял ее себе такой, как она есть, ни больше ни меньше: хорошенькая девушка современного типа, холодная, деловитая, независимая, безразличная к комплиментам и почестям, которая сама делает свой выбор, прекрасно знает свои права, не берет на себя обязательств, принимает добровольные жертвы и видит свое будущее как несложное, прямое продвижение к той цели, которую сама перед собой поставила.

Постичь ее мысли было невозможно: он просто не знал, как работают мозги у этого конкретного поколения. Он стал теперь представителем слабого пола и пропускал сигналы, на которые прежде отвечал: те легкие изменения интонации, те приветливые улыбки и прочие проявления приязни, те изящные знаки физической доступности, которые он некогда умел расшифровывать. Теперь все было устроено по-другому: мужчины должны остерегаться своих естественных порывов, авансов, даже жестов. Если ты пропускаешь даму вперед или уступаешь место, это расценивается как опека, если поддержишь под локоть — как нежелательная смелость. Или, возможно, они зашли еще дальше, забрались в еще более глубокий солипсизм, отгородившись броней от всего, что они ощущают излишним, отвлекающим, в избыточной потребности соответствовать — другим стандартам, не ими заданным, — в некоем загадочном интуитивном осознании общей цели. Оставаясь собой, женщины в строгих костюмах захватывали и даже завоевывали мужскую территорию, занимались любовью без раскаяния, не ждали милости от удачи, и стареть они будут иначе, зная, что не совершили никаких ошибок, не поступились своей гордостью, не обременили себя устаревшими порядками или процедурами, остались свободными.

Конечно, женщин его поколения читать было легче, как и мужчин. Но их хорошие манеры, их верность родительским стандартам влекли за собой тяготы принужденности и тех минут, когда их чувства предавали их и приводили к такой сокрушительной опрометчивости, как в его случае. Люди его поколения умели пойти на компромисс, сознавая его мудрость, заводили семьи и дома, возможно, с теми, кто не соответствовал их представлениям об идеальном возлюбленном или соратнике. Таким способом люди его поколения достигали нормальности, принимали стремления большинства, как это сделали они с Джози. Беда в том, что они так и не эмансипировались настолько, чтобы потом, в самый неподходящий момент, их мучительная тяга к свободе — в наиболее общем, наиболее недифференцированном смысле — не разрушила оболочку, ввергнув их в такие тяжкие обстоятельства, с которыми они совершенно не могли справиться и которые угрожали разрушить целую жизнь, прожитую здраво и правильно.

Эти опасности теперь угрожали ему со всех сторон. Примерно прожитая жизнь привела его к безумию, от которого уже не оправиться. Его главным козырем была способность чувствовать это так, как есть, как отклонение, отступление от здравого смысла. Его самой слабой картой мог стать недостаток средств для борьбы с этим. Почему бы, в противном случае, он продумывал свои перемещения с учетом перемещений Софи Клэй и получал мазохистское удовольствие от своих рассчитанных отсутствий, от еще более рассчитанной предупредительности, от отвратительной маски неуместной бравады, за которой скрывалось грустное чувство предательства, низости, потери невинности? Его дни были теперь подчинены одной навязчивой идее — ибо он признавал, что это не более чем навязчивая идея. Если до того он шел более или менее достойным путем, то теперь он был смешон. Даже если в его жизни не было настоящей удовлетворенности, раньше недостаток явных побед не вызывал чувства обиды. Теперь же он чувствовал одно, и только одно: ему не хватает удовольствия. В самом узком смысле это отражалось на всем, что он делал, так что его ладонь непроизвольно тянулась схватить невидимую чужую ладонь, рука огибала воображаемое плечо. Отсутствие взаимности даже не очень его беспокоило. Важнее был инстинкт, который управлял его ладонью, его рукой, как будто даже теперь, на этой последней стадии, он мог освободить желания, которые должны были иссякнуть вместе с его юностью, его красотой, даже здоровьем. Такие симптомы, такие тщетные жесты были, несомненно, свидетельством того, сколь жестокую шутку сыграла с ним его нежитая жизнь.

Вернувшись на Чилтерн-стрит, он включил свет, увидел, что в зданиях напротив тоже зажглись огни, приготовил поесть, вполуха прослушал новости, понял, что никакая книга, никакое зрелище не могут перешибить его настроя, который по ходу дня достиг своей критической массы. В восемь он набрал номер телефона.

— Софи? — сказал он. — Тут вам посылка. Вы сами зайдете или мне вам занести?

— Вы не могли бы занести? Я только что из душа.

Она больше не произносила его имени. Это ранило его чуть ли не больше всего остального, усугубляя впечатление, что он всего лишь ее доверенный слуга. Он взял посылку и осторожно, бочком, стал спускаться по лестнице. Дверь в ее квартиру была открыта, звуки радио, запахи кофе и всякой косметики для ванны доносились до маленькой площадки, где он неловко остановился, пытаясь удержать тяжелый сверток на одном колене.

— Софи? — позвал он. — Я оставлю посылку у двери.

Его внезапно замутило от всего этого. Она появилась из ванной в белом махровом халате с широкими рукавами. Волосы у нее были влажные, лицо непривычно оживлено после горячего душа. Она казалась такой, какой он никогда не видел ее прежде: голой. Его взгляд проникал сквозь обширные складки халата к тому, что должно было быть под ним.

— Извините, что я не вовремя, — сказал он с дрожащей ноткой фальши в голосе.

— Можно было и завтра, — сказала она. — Но все равно, спасибо.

Она стала вытирать волосы полотенцем, которое держала в руках. Рукав ее халата приоткрыл запястье, которое показалось ему необыкновенно прекрасным. Без мысли, без воли его рука обхватила его, а потом скользнула к мягкому изгибу ее локтя, где и остановилась. Софи уставилась на него без улыбки; устыдившись, он убрал руку и приготовился как-то пошутить, чтобы скрыть свое замешательство, но не смог ничего придумать.

— Такая мягкая кожа, — пробормотал он, еще больше ухудшая свое положение.

Лицо ее было каменным.

— Я видела, что вы на меня смотрите, — сказала она. — Я видела вас в окне. Будьте осторожнее. Я могу и сказать кому следует, знаете.

Теперь уже ничего не могло быть хуже. Он сам не знал, как добрался до своей квартиры. Его сердце не помещалось в груди, толкалось в горле. Он сидел неподвижно и ждал, когда оно уляжется, но мечтал об аннигиляции. Видимо, некоторое время он так просидел, не имея сил пошевелиться. Он не видел, как можно оправиться от такого оскорбления. В конце часа, как это воспринималось бы в его размеренном существовании, в дверь позвонили.

— Ключи Софи, если не возражаете, — сказал Джейми.

Герц безмолвно отдал их. После этого, словно вспомнив, что надо это сделать, он лег спать.

Он заболел и был почти рад этому. Он не считал это физическим недугом, хотя налицо были физические признаки, связанные с инфекцией. Он поставил себе диагноз «психический шок», сам, без врача. Желание перешло определенный порог, и это привело к кризису. Так он это понимал. В минуты ясности мышления он думал над тем, что его любовное поведение было сформировано прошлым: оно не имело права на жизнь в настоящем. Импровизировать любовь было столь же абсурдно, как импровизировать обучение. Он совершил существенную ошибку, которая могла вызвать лишь презрение. Но гнев? Но холодное отвращение, которое до сих пор еще заставляло его вздрагивать? В то же время он сам в ответ испытал гнев. Зрелая женщина, какой он считал Софи, знала бы, что делать с нежелательным ухаживанием. Она обязана была иметь в арсенале такое знание. Зрелая женщина просто улыбнулась бы и отстранилась и вела бы себя дальше так, словно ничего не произошло, и, уж конечно, не стала бы угрожать. А ведь именно это она сделала, так обоснованно упомянув, что «скажет». Он видел, как его вызывает на суд некий моральный трибунал, состоящий, тут даже нет сомнений, из потенциальных владельцев, к которым он тщетно обращается с просьбой продлить арендный договор. Это казалось ему весьма вероятным. Он не сомневался, что она имела деловые отношения с такими людьми, когда приобретала эту квартиру; насколько он знал, они (все еще туманное «они») были в наилучших отношениях. В таком контексте ее слово неизбежно перевесило бы его собственное. Ни один мужчина не может защититься от обвинения в сексуальном домогательстве. И этот его жест, его жалкий жест, будет усилен, достигнет значительного веса при пересказе, и в лучшем случае его сочтут нежелательным. Его безупречное досье не будет иметь никакого значения, его деятельность будет сброшена со счетов как ничего не стоящая. Он действительно полагал, что она ничего не стоит. Если бы он вел более предосудительную жизнь, он бы знал, как оборониться от такого контрпреследования, ибо что же еще это было? Она имела право презирать его, как бы грубо это у нее ни получалось, но не отнимать у него его собственность. Она должна знать, как знал это он, что ничего такого больше не повторится. Он никогда не захочет сталкиваться с нею в будущем и снова будет рассчитывать свои уходы и приходы с оглядкой на нее, но теперь уже для того, чтобы с нею разминуться. Если же ему настолько не повезет, что он встретит ее на лестнице, он просто кивнет и улыбнется. Не было никакой необходимости что-то говорить. Он останется учтивым, до ужаса учтивым, как будто осуждая ее молодость с высоты своего опыта. Вот что он собирался делать впредь. В этой части он не видел никаких осложнений. Тут он был бы самим собой.