Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла

«в угоду котам выворачивают руки вашим родителям, в угоду клоунам или птицам толкают вас к самоубийству», но разрушительны для человека они единственно потому, что такова их природа. А так вообще-то они людей по-своему любят и даже охотно идут за них «замуж сразу – хоть в первый час знакомства».

Несомненно в тех же библиотекарях и зеркалах одно: всё это – обитатели «двойки» – антимира и пограничья между мирами. Их злокозненность связана исключительно с этим.

Всякая вещь у Осокина вообще не вполне то – а может быть, даже и вовсе не то, чем предстаёт глазам. Всякая готова увести вглубь – и эта глубь с высочайшей вероятностью окажется далека от того, что дружественно или благоприятно человеку. Правда, оно, при всей своей невмещаемости умом с его привычками, чаще всего человеку соразмерно и готово вступить с ним во вполне осмысленный диалог. С населяющими мир хтоническими силами, по Осокину, возможно и договориться (как, например, могла бы, да вот на свою беду не захотела договориться с явившейся ей бесспорно хтонической сущностью, Овдой, одна из героинь «Небесных жён луговых мари», Оропти), и выработать – а затем строго соблюдать – правила взаимодействия. И даже если ты в них не очень-то веришь, имеет смысл адресовать им дружественные жесты (так герои «Танго пеларгония» раскладывали в мисочки из кукольного сервиза «кашу для демонов» и расставляли её «в оврагах и на тропинках – под вишнями – чертополохом и конечно у туалета». Кто-то её съедал – может, ёжики, а может, и вовсе нет). И даже с чудовищными библиотекарями может быть выстроена «система поведений и отношений» – хотя и «бесконечно сложная». Некоторые её принципы у Осокина уже и сформулированы. «слишком много в общении с ними приходится маневрировать. можно знать тридцать две травы и закрыться ими – тогда библиотекари не опасны». Впрочем, предупреждает автор, «мы знаем не всё». Во всяком случае, «с библиотекарями следует быть осторожными и безусловно их уважать. нельзя стремиться использовать библиотекарей в грубо корыстных целях и вообще заигрывать с ними не будучи хотя бы средней руки колдуном. излишние контакты с ними – уже заигрывание».

У осокинского мира куда больше общих черт с языческой архаикой (вполне возможно, до сих пор сохраняющей актуальность в тех областях мира, которые особенно привлекают его внимание: в угро-финском Поволжье), чем с нынешней постхристианской культурой. Христианские элементы тут изредка попадаются, но встраиваются в совершенно языческую систему взаимодействий с миром, ничем не отличаясь от прочих её элементов («вот лошадь остановилась и не идёт. дядя сказал: что-то здесь не то – конь немолодой – но старая собака на лишайник не залает. снял штаны и нам велел снять. папиросу закурил и перекрестился»). Исламских элементов чуть больше, но все они, так сказать, исключительно эстетического свойства, без серьёзного интереса к тому, на что эта сторона вообще-то призвана указывать, – или с какой-то другой, собственной верой: «мне так радостен месяц рамазан! так мне дорог! в нашей волго-вятской полосе он – я думаю – самый светлый. <…> в месяц рамазан шелестят взгляды – походки пружинят неторопливо: разбиты тротуары – грунтовки разжижены. в глубине спокойных лиц – улыбки-полумесяцы. и на моем лице тоже немножко похожая улыбка. или мне так кажется. благодаря тому что многие живущие рядом люди встречают свой чистый месяц который лучше тысячи остальных, думают о закованном в цепь шайтане отказываясь от питья и пищи – и наши жизни в это время года становятся значительнее и теплее».

То же касается большой истории – скажем, революции и первых лет советской власти, когда, как утверждает автор, происходит действие некоторых его текстов, например, «Ангелов и революции», датируемых 1923 годом: «на момент издания книги автору текстов исполнилось 22 года. он считает себя неплохим писателем-примитивистом и в настоящее время работает в вятской чк», – комментирует книгу не кто-нибудь, а «господь бог». Революции и иных исторических обстоятельств там немного – они только дают материал для вылепки этого мира. Но вообще-то для его вылепки годится всякий подручный материал, и историческое тут – не главное. Происходящее в 1923 году – по существу, по структуре, по типу связи между явлениями – не отличается принципиально от того, что, судя по другим «книгам» Осокина (это, собственно, и есть жанр, в котором он пишет: ни проза, ни стихи, ни повести, ни рассказы, – «книги»), делается в 2000-х, в 1970-х, в 1990-х, точно так же, как происходящее в неназванном южном французском городке («Ящерицы набитые песком») не отличается по тем же признакам от происходящего в Сыктывкаре и Уржуме: оно может происходить где и когда угодно (не для указания ли на это нужна разная датировка и локализация?).

В этом архаичном, допсихологическом мире нет – или почти нет – характеров, – есть ситуации. Есть, правда, резко-индивидуальные черты – и имена, составляющие важную часть чувственного облика героев.

Языческие божества здесь редко называются по именам, хотя иногда – в исключительных случаях – под своими именами и присутствуют (так марийское божество Кугарня присматривало за старым Капитоном, когда тот отправился покупать себе новые ботинки из родного села аж в самые Морки. Покидать место своего привычного обитания здесь дело куда более чрезвычайное, сопряжённое с неведомыми опасностями, чем пересекать границу между мирами). Божества как таковые вообще появляются тут настолько редко, что впору говорить о «новом язычестве» без божеств – или с божествами ситуативными, мерцающими, преходящими. Как бы необязательными.

Зато, как бы в компенсацию этому, всё, что ни есть, в этом осокинском мире не просто живо – оно ещё и разумно (и вообще антропоморфно с большой буквальностью: насекомые иной раз носят трусы, которые при случае и скидывают). Жива и разумна сама плоть мира. И с каждым из её участков человек – в телесном родстве.

Более того, кажется, этот мир – доэтичный. Жизнь и смерть тут явно есть, но добра и зла как таковых нет – если только они не тождественны, соответственно, жизни и смерти. А они явно тождественны не всегда: есть и благая смерть, и добрые живые мертвецы. Есть антимир-«двойка», но нет трансценденции. Границы между мирами – скорее. между лицом и изнанкой одного и того же мира – прозрачны, проницаемы и пересекаемы постоянно в обе стороны.

А вот фиксированные значения у вещей и явлений – по крайней мере, некоторые – всё-таки есть – и явно образуют систему: пугала, анемоны, зеркала что в Латвии, что в Чувашии и означают, и делают одно и то же.

Теперь, когда мы видим собранными вместе столько текстов Осокина за много лет, становится особенно понятно, что они, такие вроде бы разные, неспроста – сколько бы ни датировал их автор разными датами, включая те, что предшествовали его рождению, сколько бы ни назначал им различных мест написания (от германского Заснитца и румынского Рэдэуца до Ветлуги и Кукмора) – обнаруживают столько общих черт в стилистике, поэтике, интонациях, ритмах. И уж точно неспроста у них столько общих сквозных образов (тополь как представитель загробного мира, зеркало как проводник в него, анемоны как воплощение нежности, пугала как насыщенно-эротические, не без хтоничности и ей сопутствующих разрушений, но без всякой злонамеренности персонажи…), неспроста есть у них сквозные персонажи, а у некоторых текстов – общие авторы-гетеронимы (Аист Сергеев и отец его Веса Сергеев встретятся нам не только в «Овсянках») – заставляющие вспомнить Фернанду Пессоа, но тут же и отложить это воспоминание в сторону, потому что осокинские гетеронимы не слишком различаются между собой интонациями и позициями; и даже сквозные, особенно важные для автора имена (например, имя «Валентин», объединяющие персонажей столь разных, как «трухляк валентинс» и один из гетеронимов автора – Валентин Кислицын. Строго говоря, Кислицыных-гетеронимов тут два, из разных времён, – дед и внук – и оба Валентины). Ну, то есть, попросту, всё это – части одного большого текста: не имеющего начала и конца, способного быть начатым и оборванным в любой точке времени-пространства; отчасти уже возникшего, отчасти остающегося в области возможностей. Это – разные входы в одно многообъемлющее время-пространство, в одно большое «сейчас», соразмерное, может быть, самой вечности – только живее, чувственнее, уязвимее её.

Все вместе эти тексты – как уже написанные, так и те, которым предстоит возникнуть – образуют ткань, полную точек роста. Причём такого, который гораздо ближе к природе, чем к культуре. Он почти совпадает с природой – и, подобно ей, не мыслит считаться с культурными условностями – вполне возможно, с условностями любой культуры, но, скажем, ныне