Правда и кривда - Михаил Стельмах

— Бортничаете?

— Люблю пчелу и детей, что-то в них есть одинаковое.

В нарядной хате, тоже пропахшей подсолнечником, яблоками и вощиной, их приветливо встретила тетка Христя, хваткая молодица, с такой доверчивостью на округлом курносом лице и двумя беззаботными ямками, что от всего этого сразу делалось приветливо на душе.

— Дитятко, и вы уже учительница? — всплеснула руками тетка Христя. — И как же вы, такие хрупкие, наших махометов будете учить? А сколько вам лет?

— Семнадцать.

— Уже и семнадцать! Значит, вы или хлеба не употребляете, или наукой крепко нагружены?

— Не тарахти, прялка, — перебил ее муж. — Лучше поворожи возле печи и стола, потому что человек с дороги — целый день на спеце и на сухой еде.

Тетка Христя метнулась к печи и застыла с поднятым ухватом: с улицы, пробиваясь сквозь листья подсолнечников, славно, под сухой перестук копыт, полилась песня о тех тучах громовых, за которыми солнышко не всходит, о тех врагах, из-за которых милый не ходит.

— Как хорошо поют у вас, — припала к старосветскому, вверх поднятому окошку на четыре оконных стекла.

— Это Марко Бессмертный и Устин Трымайвода выводят, — с гордостью объяснил Зиновий Петрович.

— И фамилии непривычные у вас.

— Запорожские. Там человеку давали такую фамилию, какую он сам заработал. Светил пупом — называли Голопупенко, думал головой — становился Головань или Ум, а думал чем-то другим — и то место беспокоили, — веками погасил довольную улыбку, а она выпорхнула на уголки губ.

— Ты уж наговоришь, бессовестный, всякого такого. Хоть бы учительницы постеснялся на капельку, — рассердилась тетка Христя, а ямки возле ее курносого носа и сейчас весело щурились и разглаживались. — Тебя в том Запорожье непременно назвали бы Языкань или Брехун.

— Запряла свою нить, — махнул рукой на жену. — Таки хорошо поют наши ребята?

— Очень славно, как серебро сеют. А кто же они — Бессмертный и Трымайвода?

— Марко, считайте, — высшая власть, председатель сельсовета, а Устин — председатель комбеда. Такие парни, хоть напоказ, хоть под венец с красавицами веди, — похвалил ребят сторож.

— Все за бандитами гоняются, а бандиты за ними, — запечалилась тетка Христя.

— У вас еще водятся банды?

— Не перевелись и по сей день. Мы недалеко от границы живем. Засылают враги всякую нечисть, чтобы своя не вывелась. У нас здесь орудовали и Гальчевский, и Шепель, и Палий. Сами за границу, как крысы, убежали, а корешки остались по разным закуткам. Подберемся и к ним!.. О, не к нам ли идут ребята! — радостно воскликнул Зиновий Петрович и тоже высунул голову в окно.

Заскрипели, широко отворились новые ворота. Два всадника легко соскочили с коней, привязали их к загородке и, пригибаясь под ветками вишняков, пошли к хате. Вот и встали они на пороге с карабинами за плечами, одинаковые ростом, но один из них темнолицый, похожий на вечер, а второй с золотыми волосами — на ясное утро.

— Добрый вечер добрым людям на весь вечер! — пропели оба и засмеялись.

— Добрый вечер, Марко, добрый вечер, Устин. А я думаю, кого мне бог на ужин несет, аж оно — начальство. На банде были? — затарахтела тетка Христя.

— На банде. А это чья дивчина прибилась к вам с продолговатыми глазами? — спросил чернявый.

— Это, Марко, новая учительница. Такая молоденькая, а уже всю науку прошла!

— И прошла всю науку? — весело посмотрел. — Мне меньше удалось пройти. — Ровно подошел к столу. — Может, познакомимся?

— Степанида Ивановна, — стесняясь, неумело протянула руку чернявому. Он слегка, как перо, взвесил ее в своей, а пожать побоялся.

— Марко Трофимович, а моего побратима зовут Устином Васильевичем, первый коммунист и лучший парень на все окружающие села — красавчик, и все.

— Да что ты наговариваешь, — смутился Устин, который и в самом деле был хорош, словно сошел с какой-то картины. — Вот учительница сразу и подумает, какие здесь хвастливые люди проживают. Вы не очень слушайте Марка. — Устин тоже подошел знакомиться, а она спросила у Бессмертного:

— На кого же вы учились?

— Тоже на учителя! Чуть ли не перебил ваш хлеб, — белозубо засмеялся Марко. — Только учился я немного иначе, чем вы.

— А как же?

Марко, заглядывая ей в глаза, присел на краешек лавы.

— На прежние годы я чуть ли не ученым стал: закончил аж церковноприходскую, — в скошенных уголках глаз пробилось лукавство. — После нее подался в другую науку: ходить за чужими волами и плугами. А в восемнадцатом, подростком, прямо с батрачества на чужом коне попал в партизанский отряд. Там всякого было: часом с квасом, иногда с водой, временами с победой, часом с бедой. Когда прогнали Петлюру за Збруч, командир нашего отряда, на мое счастье, стал секретарем губкома. Вызвал как-то меня к себе, спросил, не голодный ли я, и, как в отряде, приказывает:

— Поедешь, Марко, учиться! Хватит тебе саблей орудовать — пора стать студентом! Я засмеялся:

— Вот нашли скубента[16], что и деление забыл.

Командир строго посмотрел на меня:

— Деление ты не забыл: саблей делил и отделял правду от кривды. А теперь наукой защищай правду. Баклуши бить я тебе не дам. Завтра же являйся в техникум! Задача ясна?

— Ясна!

— Повтори!.. Вот и хорошо. А в ремешке загодя пробей новые дырочки, чтобы подтягивать живот. Наука не любит пузатых, и хлеба на нее даем в обрез. И будь здоров! Если припечет, заглядывай ко мне.

В дороге я повторял те слова, как стихи, и уже видел себя студентом. А перед своей хатой даже загордиться успел новым званием, да никому ни слова не сказал о нем.

Утром я начистил остатки своих сапог сажей, оделся снизу в трофейную немецкую, а сверху в австрийскую одежину, все это придавил холостяцким с пружиной картузом, прифасонился перед зеркальцем, положил в сумку хлеба и яблок и, где бегом, а где и так, рванул в город. В техникуме какая-то миловидная девушка сразу спровадила меня к заведующему. Тот со всех сторон осмотрел мою одежку, хмыкнул раза два, спросил умею ли читать-писать, каково мое отношение к мировой буржуазии и крепок ли в моем теле дух к науке.

— Дух, говорю, в теле крепкий, а вот под знания в голове не пахалось и не сеялось.

Тогда заведующий засмеялся:

— Облогом лежал мозг? Значит, лучше уродит! Теперь представь, что на тебя вся наука со всеми гегелями смотрит, и докажи, как может учиться дитя революции. Докажешь?

— Докажу! — ответил я, с трепетом ощущая, как ко мне подступает та наука с неизвестными гегелями.

— Старайся, Марко, — ободрил заведующий. — Чувствую, что сабля твоя блестела в боях, как молния. Теперь желаю, чтобы ум, если он есть, заблестел… — А на сапоги можешь на вокзале заработать: мы посылаем студентов грузить кирпич.

Так я стал студентом, начал стараться. Как засел за книги — дни и ночи сидел.

— И высидел человек аж три месяца, — улыбнулся Устин.

— Три месяца и семь дней, — серьезно поправил Марко. — А потом со студенческой парты снова взяли на банду, дальше пришлось председательствовать. И вот как-то живут наука и Гегель без меня, а я без них, — хотел шутливо пригасить боль, но вздохнул и уже молчал все время.

А где-то недели через три, осунувшийся и бледный, поздним вечером, пошатываясь, он пришел к школе, где она чумела над разным книжным хламом, оставленным украинскими сечевыми стрельцами и просвещением.

— Что с вами, Марко Трофимович!? — ойкнула тогда. — Болеете?

— Хуже, Степанида Ивановна, намного хуже, — снял карабин с плеча.

— Что же случилось? — обомлела она. — С Устином несчастье? Не нашли?

— И не найдем. Нет уже Устина.

— Как нет? — еще не поняла, но ужаснулась она.

— Убили бандиты. Замордовали.

Теперь Марко Бессмертный был черным, как ночь. Нетвердой походкой подошел к первой парте и долго вглядывался в глубину темного класса, будто что-то искал в той глубине. Охваченная сожалением, болью, она не могла сказать ни слова, а у него тряслись губы, тоже темные, словно обведенные углем.

— Устин! — позвал друга, позвал свое детство, а потом обернулся к ней. — Позвольте, Степанида Ивановна, посмотреть на его парту.

Она молча подняла над головой пятилинейную без стекла лампу, а он медленно пошел между старыми облупившимися партами, пахнущими яблоками, сухим хлебом и привядшим желудем.

— Неужели нет ее? — дернулись губы, когда обошел весь класс. — Перед вами дьячок учительствовал, лентяй был. Он старые парты пилил на дрова. А разве их можно пилить? Это же не дрова… Так я думаю недоученой головой?

— Да, Марко Трофимович. Парты нельзя пилить.

— Так вот… Оно следует и списочек завести, кто на какой учился. Это потом кому-то и пригодится или вам, когда старше станете. А дров привезу, пока что не до этого было.