Евтушенко: Love story - Илья Фаликов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этих скоростях Евтушенко умел совмещать разные темпы стиха, разную тематику, отнюдь не всегда нуждающуюся в динамизме.
Еще январское стихотворение 1957 года «Дорога в дождь — она не сладость…» задало тон элегии и впервые напрямую посвящено Гале.
На первый план выходит элегическая лирика. Ямб — в четыре стопы или в пять — звучит столь естественно, что о другой форме и думать не надо, по крайней мере в таких вещах, как «Патриаршие пруды» или «Сквер величаво листья осыпал…»:
Сквер величаво листья осыпал.Светало. Было холодно и трезво.У двери с черной вывескою треста,нахохлившись, на стуле сторож спал.Шла, распушивши белые усы,пузатая машина поливная.Я вышел, смутно мир воспринимая,и, воротник устало поднимая,рукою вспомнил, что забыл часы.
Возвращение за часами, разговор с женщиной в халатике японском, артистическая обстановка ее жилья, сознание неприкаянности и необязательности этой связи, расставание и короткая встреча с похожим на себя попутчиком — весь сюжет о том, что «немолодость угрюмо наступает, и молодость не хочет отступать». Это понятно многим, сотням тысячам, и как раз тем, кто умеет читать или слушать стихи.
Он говорит просто и предметно, и тем, кто ему внимает, по большому счету все равно, откуда берется новое говорение, а оно — плод настойчивых поисков иной ритмики, иной рифмовки, иных размеров и комбинаций речи. Повествовательный ямб чередуется с песенным хореем или ударником, полнокровная строка — с оборванной фразой, пропуском стопы или непредусмотренным ударением. За его поиском стоит все тот же Кирсанов или ранний Асеев, а то и Каменский — футуризм певучего лада, который, пожалуй, по природе ближе ему, чем громоносность Маяковского.
В тайге для охотниковдомик стоит.На гирьке ходиковбабочка спит…
(«В тайге для охотников…»)О, эта бабочка нам знакома. Евтушенко не боится повторяться.
Каждый раз, говоря о Сибири, он находит множество новых красок вдобавок к тому, что уже сказано до того.
И горы Ураластояли, мертвы и тверды,и дрожь пробиралагусиную кожу воды.
(«В тайге для охотников…»)Писано 1 августа 1957-го.
Олег Чухонцев напишет в 1964-м:
Мы срослись. Как река к берегампримерзает гусиною кожей,так земля примерзает к ногами душа — к пустырям бездорожий.
Через почти тридцать лет (1984) Сергей Гандлевский скажет:
Пруд, покрытый гусиною кожей…
Мы помним евтушенковский «Казахстан» с упоминанием топонима Джеламбет. Вот как теперь звучит это слово и то, что за ним стоит, в новом стихотворении:
Заснул поселок Джеламбет,в степи темнеющей затерянный,и раздается лай затейливый,неясно на какой предмет.А мне исполнилось четырнадцать.Передо мной стоит чернильница,и я строчу, строчу приподнято…Перо, которым я пишу,суровой ниткою примотанок граненому карандашу.Огни далекие дрожат…Под закопченными овчинамив обнимку с дюжими дивчинамичернорабочие лежат.Застыли тени рябоватые,и, прислоненные к стене,лопаты, чуть голубоватые,устало дремлют в тишине.О лампу бабочка колотится.В окно глядит журавль колодезный,и петухов я слышу пениеи выбегаю на крыльцо,и, прыгая, собака пегаямне носом тычется в лицо.И голоса, и ночи таянье,и звоны ведер, и заря,и вера сладкая и тайная,что это все со мной не зря.
Все, совершенно все, названное поэтом, освещено лучом поразительной точности, а само ощущение переходности, некоторой грани, возрастной и душевной, передано на изумление тонко. Может быть, это было состязанием с пастернаковским: «Мне четырнадцать лет…» Кстати говоря, это стихотворение написано тотчас следом за более чем известным «Со мною вот что происходит…». Возможно, в воспоминании о Джеламбете поэт попытался найти некую точку опоры в дни сердечного раздрая.
Ничего странного не было в том, что несколько позже, в Париже, Георгий Адамович восхитился абсолютной новизной этой речи:
Играла девка на гармошке.Она была пьяна слегка,и корка черная горбушкилоснилась вся от чеснока.
И безо всяческой героики,в избе устроив пир горой,мои товарищи-геологи,обнявшись, пели под гармонь.………………………Играла девка, пела девка,и потихоньку до утрапо-бабьи плакала студентка —ее ученая сестра.
(«Играла девка на гармошке…»)Такого действительно еще не было в русской поэзии. Ни символисты, ни футуристы, ни акмеисты, ни постакмеисты, к которым относился Адамович, ни советские поэты, хорошо известные ему, в частности Багрицкий, так не говорили.
Не было ни этих рифм, ни этих героев, ни такого автора — плоть от плоти своих героев, умеющего между тем быть незаметно изощренным, вполне искусным.
Диаспора лелеяла традицию. Ходасевич, Георгий Иванов, сам Адамович — хранители золотого запаса русского стиха, отнюдь не чахнущие над сокровищем, как тот Кощей. Новации вполне допускались, но умеренные. Адамович, по-видимому, непредубежденными глазами обнаружил в Евтушенко известную меру консерватизма, то его свойство, о котором не догадывались многие, особливо заведомые ругатели. Само имя Зимы воспринималось как в лучшем случае прием автора, рядящегося в нового народника.
Евтушенко — человек песни. Больше ста песен на его слова будет выполнено профессиональными композиторами, еще больше его текстов мелодизировал сам народ, который чаще, чем под рояль, пел под гитару. Но уже запели Галич, Визбор, время ждало Высоцкого. Евтушенко это предчувствовал: «Он встанет, узнанный, над миром / и скажет новые слова»…
На склоне пятидесятых он написал много певучих вещей, так и не достигших песни как жанра, и несколько стихотворений — о песне как таковой. Два стихотворения интересно сравнить.
Плыла орлино, соколиносыздетства песня надо мной:«Бежал бродяга с Сахалинасибирской дальней стороной».
Он производит, можно сказать, стиховедческое исследование:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});