Путешествие в Лилипутию - Джонатан Свифт

Ах, если бы знать, что наши поцелуи уже сочтены! Хотя чем бы нам помогло это знание – что мы можем против судьбы, которая распоряжается нами по своему усмотрению, не спрашивая нашего желания? Колесо судьбы все равно не остановило бы свой скрежещущий ход, зато мы с Кульбюль провели оставшиеся нам несколько дней в атмосфере блаженства и покоя, хотя теперь, в отличие от дней в лодке, нам и приходилось таиться от чужих ушей и глаз.

Приведя себя в порядок после столь долгого сна, я вышел на палубу, оставив Кульбюль в каюте и строго-настрого наказав ей сидеть тихо, а если кто войдет без моего ведома, затаиться в самом дальнем углу и ни под каким видом не выдавать себя.

На палубе я сразу же столкнулся с капитаном, который радостно приветствовал меня и поздравил с чудесным спасением. Он пригласил меня в свою каюту, чтобы расспросить о моих приключениях и рассказать о своих планах – ведь я даже не знал, куда держит курс его корабль. Мы уселись за стол в его каюте, и капитан для начала предложил мне рома, который после легкого лилипутского вина показался мне обжигающим, как огонь. Однако подействовал он на меня благотворно, язык у меня развязался, и я впервые за столько месяцев заговорил на своем родном английском. Капитан слушал меня с недоверчивым выражением на лице, на котором время от времени появлялась ироническая улыбка. Но я продолжал рассказ о своих похождениях, о моем пленении доблестным лилипутским воинством, о моем житии-бытии в лилипутской столице (из соображений скромности о моих амурных впечатлениях я по большей части умолчал), о моем похищении блефускуанского флота…

Наконец капитан перебил меня. Он сказал, что, конечно же, не сомневается в достоверности моего рассказа, но ему кажется, что мне нужно еще немного отдохнуть от всего пережитого – столько дней, проведенных в одиночестве на море, видимо, неблагоприятно сказались на моем душевном состоянии, и я еще не успел полностью восстановиться. Я возразил, сказав, что чувствую себя отменно, и стал было продолжать свой рассказ, но капитан опять прервал меня: он, мол, рад меня слушать, потому что история, которую я излагаю, довольно интересная и из нее мог бы получиться неплохой роман, но он умеет отличать роман от действительности, он старый морской волк (капитану по виду было не больше тридцати) и много повидал на своем морском веку, но страна людей-коротышек – это уж слишком.

Его слова задели меня за живое, и я спросил, что он скажет, если я предъявлю ему доказательства. Он ответил, усмехнувшись, что доказательства, чтобы он поверил, должны быть весьма вескими. Тогда я попросил его подождать минуту. Когда я вернулся, капитан еще раз наполнил наши кубки крепчайшим ромом. Я сделал глоток и, заглянув капитану в глаза, спросил, готов ли он познакомиться с доказательствами? Он ответил, что готов, и тогда я извлек из кармана костюм блефускуанского гвардейца, который купил по случаю незадолго до моего отплытия. Капитан недоверчиво разглядывал крохотный мундирчик, сверкавший серебристыми погонами, потом перевел взгляд на меня и сказал, что сам он давно уже не играет в солдатиков, а потому это доказательство для него неубедительно. Ну что ж, сказал я, тогда мне придется предъявить что-нибудь более весомое. С этими словами я сунул руку в нагрудный карман и вытащил оттуда не какую-то чахлую блефускуанскую лошадку (как сообщалось о том в сфальсифицированных моими издателями записках), я предъявил капитану то, что наш великий соотечественник назвал когда-то «венцом творения»[4] – живую лилипутскую женщину, которая вежливо поклонилась нашему гостеприимному хозяину и произнесла своим тоненьким голоском на английском языке приветствие, выученное ею специально для такого случая днями ранее.

Надо было видеть лицо капитана! Теперь пришел мой черед поглядывать на него с усмешкой, потому что зрелище он и в самом деле являл собой комическое: брови уперлись чуть не в затылок, глаза вылезли на лоб, рот раскрылся до самых ушей. Он не мог произнести ни слова, лишь делал какие-то невнятные движения руками, словно немой, пытающийся что-то объяснить своему собеседнику на пальцах. К тому же с его лица еще не успело исчезнуть скептическое выражение, что делало весь его вид еще более нелепым. Ему казалось, что глаза его обманывают, потому что такое, на его взгляд (а как я уже говорил, это был взгляд человека немало повидавшего, всеми морями битого и к любым неожиданностям готового), было невозможно. Недоумение, любопытство, испуг, неверие – все это одновременно отражалось на его лице.

Наконец он овладел собой и, словно желая проверить – не обманывают ли его глаза, протянул руку к Кульбюль, которую я поставил на стол. Кульбюль прикоснулась своим пальчиком к его ладони и повторила заученное приветствие. Дабы она не стояла неглиже перед посторонним мужчиной, я одернул на ней платьице, которое вызывающе задралось, покуда она пребывала в моем кармане. Капитан при этом сглотнул и перевел дыхание.

– Это невероятно, – сказал он, взглянув на меня. – Прошу меня простить за сомнения, но я и представить себе такого не мог! Неужели где-то в океане и в самом деле есть такая страна?

Мне оставалось только продолжить рассказ, прерванный недоверчивым капитаном, который остальную часть моей истории дослушал, затаив дыхание. Кульбюль при этом присутствовала и даже смешно поддакивала мне, когда чувствовала в этом необходимость: «Опледеленно», – говорила она и улыбалась во весь рот. Моей плутовке не давался английский звук «р».

Наконец моя история, включая и последние дни отчаяния и надежды, проведенные нами в океане, была закончена. Я смотрел на капитана – прежнее недоверчивое выражение навсегда ушло с его лица. Теперь он окончательно пришел в себя, хотя что то словно мешало ему – он все время косил взглядом на Кульбюль, одаривая ее какой-то нарочито-неестественной улыбкой. Наконец он тяжело вздохнул, перевел глаза на меня и сказал: «Только Бога ради не показывайте ее команде».

Я опытный моряк, и меня можно было не предупреждать на сей счет: я и сам прекрасно понимал, что команде, давно не сходившей на берег, лучше не знать о маленькой пассажирке. Непреложный морской закон даже запрещает женщинам подниматься на борт судна, дабы не вводить в искушение команду, которая месяцами не видит прекрасного пола. Известно, что моряк может долго терпеть одиночество, но стоит ему увидеть женщину – и он становится невменяемым и неуправляемым. Известны даже случаи, когда жертвами их необузданного вожделения становились вполне невинные животные, волею провидения оказавшиеся на корабле. Не могу понять и осуждаю сию извращенную похоть, хотя и сам, случалось, немало страдал от одиночества во время своих долгих морских странствий, но, спешу заверить читателя, до скотоложества никогда не опускался.

Я поблагодарил капитана за внимание и любезность, и спросил, куда направляется его корабль. Капитан ответил, что держит путь в Англию (сердце мое радостно забилось), а в трюме у него драгоценный груз – ведь перед этим он побывал на Молуккских островах.[5] Выяснилось, что подобрал он мою лодчонку неподалеку от мыса Доброй Надежды, который теперь уже остался у нас за кормой, и мы направлялись на север вдоль африканского побережья.

Я попросил у капитана навигационную карту, и мы после недолгого ее изучения пришли к выводу, что Лилипутия и Блефуску лежат к северо-востоку от Мадагаскара в безбрежных просторах Индийского океана. Точнее определить координаты сей маленькой земли не представлялось возможным. Капитан показал мне точку, в которой мы находились теперь, и сообщил, что, по его расчетам, если ветра и погода будут нам благоприятствовать, мы через три недели должны добраться до Англии.

До конца дней буду я благодарен этому отважному покорителю морей за его доброту и благосклонность ко мне и моей милой незабвенной Кульбюль.

Мне осталось рассказать совсем немногое. Мое злосчастное путешествие подходило к концу. Я уже видел в своем воображении меловые скалы близ Дувра, рисовал себе встречу с любезной моей женушкой, представлял себе наш тихий дом. Все это случилось, вот только Кульбюль не суждено было увидеть той земли, ради которой она оставила свой дом. Я так до сего дня и не знаю, что случилось с ней. То ли ее сожрали корабельные крысы, то ли она задремала у меня в брючном кармане, а мне приспичило справить нужду и… В горле у меня встает комок, когда я думаю об этом. Тот, кто когда-либо бывал на наших торговых судах и заходил в эту пахучую кабинку по нужде, вполне поймет, что я имею в виду – заведения сии сообщаются напрямую с морем, и если мои догадки на ее счет верны, то судьба моей бедняжки была ужасна.

Слезы душат меня. Я обрываю рукопись на этой трагической ноте, рассчитывая встретиться с моим любезным читателем в следующей части, в которой намереваюсь рассказать о моих приключениях в стране, не похожей на ту, из которой я возвратился, как ночь может быть не похожа на день, как гора – на бездну.