Открытый научный семинар:Феномен человека в его эволюции и динамике. 2005-2011 - Сергей Хоружий

Причем, прозвучал и более общий тезис о том, что не только мечтатель как таковой должен быть отнесен к виртуальной топике, но и в более общем плане — человек

Романтизма, а Романтизм — крупная страница европейской культуры. Этот общий тезис звучал бегло, Ольга Алимовна особого внимания ему не уделила, но для нас это представляло бы интерес. Романтизм — ведущее явление европейской культуры, и если в своей антропологии он должен быть причислен к виртуальной топике, то это весомое заявление, над которым стоило бы подумать, а так ли это? Если романтизм являет нам виртуального человека, значит виртуальный человек играл весьма заметную роль в европейской культуре уже куда раньше. Это очень интересный момент, и он должен нами рассматриваться как задание для размышления. Картина общей смены антропологических формаций получает здесь значительную коррекцию.

Но в этой связи у меня был и вопрос. Дело в том, что в заключительной части доклада говорилось о том, что тот же самый мечтатель должен быть отнесен нами к «топике прелести». И за это также прозвучали достаточно убедительные аргументы — заявление не было голословным. Но мы же знаем, что топика прелести — это другой антропологический диагноз. Это не виртуальная топика. Так все таки, то или другое?

Богданова О.А.: Это, конечно, вопрос. Я об этом думала, но так вот получается, и я решила это оставить для обсуждения и чтобы потом поразмышлять над этим.

Хоружий С.С.: Да-да, я не говорю, что это было недостатком доклада. Доклад был на конкретном материале, и были представлены конкретные аргументы. В силу одних аргументов есть основания диагностировать явление как виртуальное, а другие свидетельства в тексте говорят в пользу того, чтобы отнести его к топике прелести. Такую картину докладчик представил нам на размышление, а вопрос должен решаться дальше. Первое решение мы можем гипотетически предложить. Поскольку виртуальная топика содержит в себе виртуализацию различных феноменов актуальной реальности, то виртуализация феноменов из топики прелести тоже входит в виртуальную топику, но одновременно сохраняет черты и топики прелести. То есть можно говорить, что мечтатель — человек из топики прелести, но его на настоящую прелесть не хватает. Недовоплощает он прелесть, слабоват для того, чтобы представлять собой настоящую духовную прелесть, ответственно и актуально. Он и по отношению к прелести «мечтатель». Это, к примеру, один вариант решения. Но в действительности об этом стоит еще поразмышлять и поговорить.

Доклад был как бы литературоведческий, но на уровне антропологического анализа он ставит два серьезных теоретических вопроса для синергийной антропологии. Первый — поправка к нашей исторической картине смены формаций, и второй — окончательный диагноз для типа мечтателя по отношению к топике прелести, с одной стороны, и к виртуальной топике, с другой стороны.

Богданова О.А.: Но топика прелести, как я понимаю, это гибридная топика?

Хоружий С.С.: Да, конечно, она — между онтологической и онтической топиками.

Богданова О.А.: Но, может, она как-то связана с виртуальной? Я думаю, что топику прелести можно связать с виртуальной топикой Антропологической границы.

Хоружий С.С.: Я об этом и говорил. Такая связь вполне возможна. Виртуальность — феномен недоактуализации любого другого антропологического проявления. Так что по отношению к явлениям из топики прелести также возможно существование их виртуальных вариантов.

Еще сугубо философское маленькое замечание у меня есть. Говорилось, что в аскетической литературе, а конкретно, у Лествичника (я сейчас этого места там не припомню) выдвигалось противопоставление мечтательности и трезвения. Очень хорошо, что вы это заметили. Это очень укладывается в те сближения, которые синергийная антропология в своем анализе духовных практик проводит с феноменологией. Оппозиция «трезвение — мечтательность» — это точно та оппозиция, которую в философском дискурсе проводит Гуссерль. Мечтательность — это конструкты воображения, а трезвение мы сопоставляем с интенциональностью. В базисе построения основ феноменологического метода для Гуссерля одна из главных тем — конфронтация конструктов воображения и интенциональной нацеленности сознания. То есть в феноменологии выдвигается оппозиция «воображение — интенциональность», а в аскетическом дискурсе возникает прямая параллель: «мечтательность — трезвение». Эта философская параллель здесь напрямик прослеживается и подтверждает, что для аскетической реальности, с точки зрения философии, вполне адекватен феноменологический дискурс. Он эти явления на своем языке давно зафиксировал и строго описал. Но здесь я немного отклонился в другие темы синергийной антропологии.

И последний небольшой вопрос уже прямо по вашему докладу. В число свойств мечтателя вы включили нравственную деградацию. И здесь у меня как у простого читателя

Достоевского это вызвало легкое удивление, если не сказать отторжение. Мы привыкли, что мечтатели — прекрасные люди, а вы их так обижаете. Тот же Девушкин — прекрасный человек par excellence, редкостно прекрасный. Мы привыкли к ним хорошо относиться, а «нравственная деградация» — это прямо как статья из уголовного кодекса. Как вы это прокомментируете?

Богданова О.А.: Я привела текстуальные примеры — обоснования того, что есть тенденция к нравственной деградации.

Хоружий С.С.: То есть, как опасность. Да, риск, конечно, есть.

Богданова О.А.: А герой «Подполья», например, — это уже произошедшая нравственная деградация, хотя по типу он — мечтатель.

Хоружий С.С.: Да, это резонно. Негативное воплощение типа мечтателя тоже есть, и в лице «подпольного человека» оно, конечно, очень яркое. Другое дело, что это уже грань к позднему Достоевскому, и дальше это уже не продолжается, как я понимаю? Дальше идет уже другая антропология «великого Пятикнижия». А негативное воплощение мечтателя кроме «подпольного человека» еще где-то можно найти?

Богданова О.А.: Да, конечно. Я эту тему еще не продумывала, но на вскидку могу сказать. Практически во всех романах зрелого Достоевского есть этот негативный мечтатель.

Например, Раскольников, он — по сути, мечтатель, но и нравственная деградация налицо.

Хоружий С.С.: Нет, здесь очень легко соскользнуть. Когда мы находимся в литературоведческом дискурсе, потерять антропологическую строгость легче легкого. Вы же говорили о Раскольникове как о картезианском человеке, человеке, который рассуждая рационалистически, выстраивая свое сознание как сознание Человека безграничного, картезианского человека, приходит к своей знаменитой наполеоновской идее и ее реализует.

В терминах антропологического диагноза это совсем другой диагноз.

Богданова О.А.: Да, тут очень сложно. Героев позднего Достоевского нельзя определить однозначно. В них есть и то, и другое.

Хоружий С.С.: А это не сводит на нет наше с вами предприятие антропологической диагностики? Мы поставили один диагноз, а затем сказали, что и любой другой ему тоже можно поставить?

Богданова О.А.: Нет, это не совсем так, конечно. Просто о «мечтателе» у позднего

Достоевского я еще не думала. Это тема для следующего исследования. И то, что я сейчас говорю об этом, это весьма приблизительно. Мечтательность у героев позднего Достоевского есть, но она там только одна из граней. У раннего Достоевского мечтательность — основная краска, а у позднего — одна из нескольких красок в образе, не основная. А главное, что оценка мечтательности там уже совсем иная.

Хоружий С.С.: Я бы к этому добавил следующее. Здесь кстати был упомянут герой

Достоевского Шатов, славянофил. Был один конкретный род мечтательства — славянофильство, к которому был причастен сам Достоевский. И здесь возникает та самая сложность. Это существенные моменты его собственного мира, и сам внутри себя он не вынес такого диагноза. К взглядам Шатова он сам причастен. И дать полное разоблачение

Шатова означало бы дать разоблачение собственных позиций. Этого мы все таки не найдем.

Богданова О.А.: Отождествлять взгляды Достоевского-публициста и взгляды Шатова, конечно, нельзя. Там есть достаточно существенные различия. Но есть и определенная близость. Но если так говорить, то Достоевский причастен в той или иной мере ко взглядам всех своих героев. А что касается славянофильства как мечтательства, то Достоевский дал ему довольно резкую характеристику как мечтательству в «Петербургской летописи» 1847 года. Там есть о славянофилах в негативном духе.

Хоружий С.С.: Во всяком случае, тема эта большая, и суждения Достоевского 1847 года это не то, что его суждения 1877 года.