Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
(одиночество): Я с ними не знаком. Я послан богом мучить Себя, родных и тех, Которых мучить грех. Навязчиво повторяющийся самоупрек: по-видимому, это возлюбленная при прощании сказала герою, что в характере его — мучить себя, родных и женщин[458]; угрызения совести перед женщинами — сквозной мотив всего творчества Пастернака. Образу автора это придает гиперболический демонизм (и даже сходство с апокалиптическим Антихристом, по О’Коннор; вернее бы вспомнить посвящение «Памяти Демона»). Окружающие интеллигенты — из тех, кто, как и она, «вводили земство в волостях» и занимались другими столь же пустыми делами.
(Днем поезд подъезжает к Киеву.) Под Киевом — пески, И выплеснутый чай, Присохший к жарким лбам, Пылающим по классам. Под Киевом, в числе Песков, как кипяток, Как смытый пресный след Компресса, как отек… «Перед Киевом — левобережные пески, жара в вагонах всех классов; выплеснутый в окно вагона чай стекает по стеклу и просыхает, как след компресса на больном, и тоже становится похож на высохшие пески». — М. Цветаева в «Световом ливне» усмотрела здесь (с восторженным восклицанием) «чай, уже успевший превратиться в пот и просохнуть»; О’Коннор, еще более безосновательно, — пассажиров, которые, чтобы освежиться, умываются чаем, высыхающим на лицах. Опровержение цветаевских утверждений — у В. Н. Альфонсова[459]. Что является подлежащим второго четверостишия, о чем сказано: «в числе песков, как кипяток» и т. д.? По мнению Альфонсова — «лирический субъект», но у нас уверенности в этом нет. Пыхтенье, сажу, жар Не соснам разжижать. Гроза торчит в бору, Как всаженный топор. Но где он, дроворуб? До коих пор? Какой Тропой идти в депо? «Пески чередуются с рощами, но пыхтенье, сажа, жар от паровоза — от этого не меньше. Разрядить жару под силу только грозе, но где он, грозовик-громовержец, который наконец приведет поезд на стоянку» (куда едут наши поезда — на Страшный суд Апокалипсиса? или просто «когда кончится эта изнурительная поездка?»[460]). — О’Коннор считает, что в последних трех строках поезд уже стоит, не доехав до станции, и пассажиры волнуются, долго ли он будет стоять и не придется ли пешком идти до Киева.
(В Киеве — пересадка на Москву.) Сажают пассажиров, Дают звонок, свистят, Чтоб копоть послужила Пустыней миг спустя. // Базары, озаренья Ночных эспри и мглы, А днем в сухой спирее Вопль полдня и пилы. «Звонок, свисток, и опять за окном сажа, а за ней степь. Мелькают станции с базарами, ночью вспыхивают, как огненные перья-эспри, огни станций и встречных поездов, а днем — заросли сухой таволги и вой лесопилок». — К вспышкам «эспри» (ср. выше о «зондах» зажигалок)[461] приводит параллель из «Поэмы о ближнем»: «По вечерам, как перья дрофе, Городу шли озаренья кафе», — дрофа тоже степная птица. Заметим, что одно и то же растение в «Душистою веткою машучи…» было названо «таволга», а здесь «спирея» (звуковые ассоциации там — «влага», здесь — «спертый» и «эспри»). О’Коннор подозревает здесь игру с другим значением франц. esprit — «дух» (ночные «откровенья» из ст. 2), но это очень сомнительно.
(Москва, вокзал.) Идешь, и с запасных Доносится, как всхнык, И начали стираться Клохтанья и матрацы. «Герой сошел на перрон, за спиной уже отпыхивается поезд, отходя на запасные пути, в памяти уже стираются недавние поездные ночевки и болтовня спутников» («матрацы»: по-видимому, от Киева герой ехал более комфортно, в поезде с лежачими местами), среди которых герой одинок и т. д.: Я с ними не знаком. Я послан богом мучить Себя, родных и тех, Которых мучить грех. Мысль, всплывавшая в поездной тесноте, вновь всплывает в вокзальной толчее. С этой тоской, усиленной разлукою, герой входит в —
(вокзальный буфет). «Мой сорт», кефир, менадо. Чтоб разрыдаться, мне Не так уж много надо, — Довольно мух в окне. // Охлынет поле зренья, С салфетки набежит От поросенка в хрене, Как с полусонной ржи. «Мирная продажа папирос и кофе; но мухи в окне напоминают о мухах мучкапской чайной, а поросенок в хрене — о полях вокруг Романовки и Балашова; набегает тоска, на глаза наворачиваются слезы». (Правда, тамбовско-саратовские места — не ржаные, а пшеничные.) — По О’Коннор, рожь «is presumably seen through the window», — она предполагает, что стоянка с буфетом — не в Москве, а на какой-то промежуточной станции; но если герой уже в московском вокзале, это невозможно.
(Предчувствие московских будней.) Чтоб разрыдаться, мне По край, чтоб из редакций Тянуло табачком И падал жар ничком. // Чтоб щелкали с кольца Клесты по канцеляриям И тучи в огурцах С отчаянья стрелялись. «Табачный дым напоминает мучкапскую даль „табачного, как мысли, цвета“, а птичье щелканье канцелярских счетов напоминает южные „бешеные огурцы“, при прикосновении стреляющие зернами, как тучи громом». — «Клесты по канцеляриям» — замечательная догадка О’Коннор; но «огурцы» она оставляет без комментария, а «тучи стрелялись» понимает как дуэль на молниях. На самом деле это восьмистишие подводит, скорее, к мысли о самоубийстве. Чтоб полдень осязал Сквозь сон: в обед трясутся По звону квизисан Столы в пустых присутствиях, // И на лоб по жаре Сочились сквозь малинник, Где — блеск оранжерей, Где — белый корпус клиники. «И уже вне всяких воспоминаний наводят тоску канцелярии, пустеющие в полдень на обед в столовых-квизисанах и виднеющиеся сквозь жаркий сад оранжереи и клиники», куда вот-вот попадет поэт: так это восьмистишие подводит к мысли о сумасшествии. «Трясутся столы» — когда из‐за них вскакивают служащие, чтобы бежать на обед (у О’Коннор — иначе). Как оранжереи Ноева, так и Алексеевская психиатрическая клиника (Канатчикова дача) находились на юго-западе Москвы, неподалеку от Нескучного сада, памятного Пастернаку и его героине (комментаторами не отмечалось). Вывод — прежний: Я с ними не знаком. Я послан богом мучить Себя, родных и тех, Которых
