Продолжение «Тысячи и одной ночи» - Жак Казот
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этого оказалось более чем достаточно, чтобы убедить Казота, который, как мы увидим позже, применил эти идеи — но не к своим книгам, а к собственной жизни — и не изменял им до конца дней.
Писатель стремился загладить указанную ему оплошность тем старательнее, что в ту пору было весьма опасно навлечь на себя ненависть иллюминатов — многочисленных, могущественных и разделенных на великое множество сект, обществ и масонских лож, сообщавшихся меж собою по всему королевству. Казоту, обвиненному в раскрытии перед профанами тайны инициации, угрожала та же судьба, что аббату Виллару, который в «Графе де Габалисе» позволил себе потешить любопытных читателей, изложив им в полушутливой форме все догматы розенкрейцеров о мире духов{412}. В один прекрасный день аббата нашли убитым на Лионской дороге; виновными в этом загадочном злодеянии оставалось считать разве что сильфов или гномов. Впрочем, Казот не особенно противился советам явившегося к нему посвященного еще и потому, что по складу ума был весьма привержен подобным идеям. Путаница в мыслях — результат беспорядочного чтения — утомляла его самого; хотелось прилепиться к какой-нибудь стройной системе убеждений. Одна из таких систем — учение мартинистов{413}, в общество которых он и вступил, — была завезена во Францию неким Мартинесом Паскуалесом{414} и являла собою просто обновленные каббалистические ритуалы XI века — последние отзвуки учения гностиков{415}, в котором отдельные положения еврейской метафизики{416} сочетались с темными теориями философов Александрийской школы.
Лионская школа{417}, к которой отныне принадлежал Казот, проповедовала, по Мартинесу, что ум и воля суть единственные активные силы природы, откуда следовал вывод: для изменения любых явлений достаточно лишь сильно захотеть и властно приказать. Далее: размышляя над собственными идеями и отвлекаясь от всего, имеющего отношение к внешнему миру и к телу, человек может возвыситься до безупречного постижения космической субстанции и достичь той власти над духами, секрет коей содержался в «Тройном заклятье ада» — всемогущем заклинании, принятом у каббалистов Средневековья{418}.
Мартинес, буквально наводнивший Францию масонскими ложами, подчиненными его ритуалу, уехал в Санто-Доминго и там умер. Его учение, таким образом, не смогло сохраниться в первозданной чистоте и вскоре модифицировалось, восприняв идеи Сведенборга и Якова Бёме{419}, хотя их весьма затруднительно было соединить в одной доктрине. Знаменитый Сен-Мартен{420}, один из самых молодых и пылких неофитов, особенно увлекся принципами Бёме. В это время Лионская школа уже влилась в общество Филалетов{421}, куда Сен-Мартен вступить отказался, мотивируя это тем, что оно отдает предпочтение науке о душах, по Сведенборгу, но не о духах, по Мартинесу.
Позже, повествуя о своей жизни среди иллюминатов Лиона, этот известнейший теософ писал: «В школе, где я учился четверть века тому назад, общения всех видов были весьма частым явлением; я получил свою долю, как и многие другие. Во время них знаки Искупителя проявлялись зримым образом, я был подготовлен к этому еще при инициациях. Но, — добавлял он, — опасность этих инициации состоит в том, что человек отдается на волю неистовых духов: и я не могу поручиться за то, что формы, со мною сообщавшиеся, были истинными».
Опасность, которой боялся Сен-Мартен, как раз и грозила Казоту. Вполне вероятно, что она навлекла на него величайшие несчастья. Еще долго его верования отличались мягкостью и терпимостью, видения оставались радостными и светлыми. Именно в эти несколько лет он и сложил свои новые арабские сказки. Их постоянно путали с книгой «Тысячи и одной ночи», которую они продолжали, вот почему эти произведения не принесли автору вполне заслуженной славы. Главные из них: «Неизвестная дама»{422}, «Рыцарь»{423}, «Наказанная неблагодарность»{424}, «Власть судьбы», «Симустафа»{425}, «Халиф-вор» (послуживший сюжетом для «Багдадского халифа»{426}), «Возлюбленный звезд» и, наконец, «Чародей, или Рассказ о Мограбине» — интереснейшая сказка, полная очаровательных бытовых зарисовок.
Все эти произведения отличают изящество стиля и любовь к мельчайшим подробностям. Что же до богатства воображения автора, то здесь он ни в чем не уступает настоящим восточным сказочникам; правда, частично это объясняется тем, что многие сюжеты были пересказаны Казоту неким арабским монахом по имени Дом Шавис{427}.
Теория о духах стихий, столь дорогая всякому мистическому воображению, в равной степени приложима, как известно, и к восточным верованиям. Бледные призраки, различимые среди северных туманов разве что при галлюцинациях или головокружениях, там, на Востоке, окрашиваются в яркие, блестящие тона щедрой южной волшебной природы. В «Рыцаре» — необыкновенно поэтичном произведении — Казот особенно удачно соединил романтический вымысел с теорией различения добрых и злых духов, умело обновленной каббалистами Востока. Духи Света, подчиненные Соломону, завязывают жестокую битву с приспешниками Иблиса:{428} талисманы, заклинания, кольца, усеянные звездами, магические зеркала — все это волшебное и пестрое множество аксессуаров арабских фаталистов сплетается там в причудливые узоры, послушно следуя логике и порядку Востока. Герой некоторыми чертами походит на египетского посвященного из романа «Сет»{429}, пользовавшегося тогда невиданным успехом. Та часть произведения, где он переходит, подвергаясь тысячам опасностей, гору Каф — вечный дворец властелина духов Соломона{430}, — являет собою азиатскую версию испытаний Изиды;{431} таким образом приверженность одним и тем же идеям проявляется, и не раз, в самых различных формах.
Однако все сказанное вовсе не означает, что Казот занимался лишь этим видом литературы: большое количество его произведений принадлежит к обычным жанрам. Он обрел некоторую известность как баснописец и, посвящая свою книгу басен Дижонской академии, озаботился вспомнить об одном из своих предков, который во времена Маро и Ронсара{432} внес определенный вклад в развитие французской поэзии. В те годы, когда Вольтер публиковал поэму «Женевская война»{433}, Казоту пришла
